Между тем время неумолимо приближало его собственное выступление. И вот он уже сам подходил к столику для чтения, чувствуя тяжесть в ногах и холодок в щеках.
– По просьбе редчайшей из жен, госпожи Поллы Аргентарии, и я написал стихотворение на сегодняшний праздник, – начал он. – К сожалению, я не успел предварительно показать его ей, так что, госпожа Полла, ты вольна не принимать этого обращения, если оно тебе не понравится. Что до меня, то я не решился тягаться с несравненными гекзаметрами Лукана, отчего выбрал для себя Фалеков стих, – прошу видеть в этом знак моего величайшего почтения к поэту.
Потом он глубоко вдохнул и начал читать:
День рожденья Лукана пусть отметит
Всякий, кто, в исступлении ученом
На холмах, где Истмийской храм Дионы,
Жадно пьет от священных вод Пирены.
Кто причастен рождению искусства:
Ты, Аркадец, создатель звонкой лиры,
Ты, Эван, Бассарид стрекатель ярых,
Гиантийские сестры с Фебом вкупе!
Пурпур лент пусть венчает ваши кудри,
А по кипенно-белым одеяньям
Юный плющ пусть стремит свои побеги!
Пусть ученость потоком разольется,
Зеленей станет в рощах Аонийских!
Если тень твоя видеть свет способна,
Пусть сплетенья венков ее утешат!
[152]Окинув взглядом собравшихся, он увидел напряженное спокойствие на лице Поллы, заинтересованность учеными предметами, загоревшуюся в глазах ее мужа, а также привычную ироническую усмешку на лице Марциала, выражавшую мысль, что «Классик», как всегда, с головой зарылся в пыль веков. На остальных слушателей у него уже не хватало внимания.
Читая собственное описание чествования поэта на Кифероне, Стаций поймал себя на мысли, что очень хотел бы, чтобы все и правда перенеслось туда, и ответ за все держал бы не он, а Аполлон, музы и Мнемосина.
Далее шла необходимая по смыслу и безобидная по форме похвала родине поэта, Испании. Стаций изобразил ее такой, какой она казалась ему в детстве, когда он наблюдал, как солнце садится в огненное море:
Сколь блаженны и счастливы те страны,
Где вблизи виден бег Гипериона,
Слышен скрип колеса, когда нисходит
Колесница на воды Океана…
Дальше шла более чувствительная часть, и Стаций сам ощутил, что его голос звучит обреченно:
…Лишь явился на свет и первым криком
Огласил он, младенец, эту землю,
Как его приняла к себе на лоно
Каллиопа сама и, скорбь забывши
По навеки ушедшему Орфею,
Говорила: «О мальчик, музам милый,
Быстро ты превзойдешь певцов маститых.
Нет, не реками править иль зверями,
Или гетскими ясенями двигать, —
Волновать станешь Тибр ударом плектра,
Песней всадников поразишь ученых,
Потрясешь и сенат порфироносный…
Он уже не мог смотреть по сторонам, понимая, что его Каллиопа как две капли воды похожа на сидящую перед ним прекрасную женщину в аметистовых одеждах, с простой прической и сединой в волосах. И она сама, заливаясь слезами, рассказывала краткую и печальную историю жизни поэта, как рассказывала ему, сидя в мраморной беседке над голубой бездной Дикархея.
Но дальше образ музы дробился: помимо седеющей женщины в аметистовых одеждах возникала другая, юная девушка, которую он увидел когда-то случайно в день ее высшего торжества и в пору безоблачного счастья:
…Но не только поэзии искусство, —
Подарю я тебе и факел брачный,
И супругу под стать тебе, какую
Дать Венера могла бы иль Юнона.
Всем взяла: красотой, умом, богатством,
Простотой, и ученостью, и родом.
Песни брачные пред порогом вашим
Воспою я сама на праздник светлый!..
Сколько времени продолжался их брак? Лет пять, как получалось по рассказу Поллы. Но что значили эти пять лет по сравнению с двадцатью пятью годами ее жизни после него? Мгновение!
О свирепые, яростные Парки!
Долгоденствие лучшим не дается!
Отчего высота грозит паденьем?
Точно ль ранняя смерть – удел великих?
Так рожденный Аммоном-Громовержцем,
Чей приход и уход – в сиянье молний,
В Вавилонской почил гробнице тесной.
Так рукою трепещущей Париса
Был повержен Пелид – Фетиды поросль.
Так по волнам рокочущего Гебра
Уплывала от нас глава Орфея.
Пурпурные цветы вокруг золотой маски сами по себе напоминали скорбный рассказ Поллы о смерти Лукана, а представившийся ей образ головы Орфея неотступно стоял перед глазами Стация, когда он писал свое стихотворение. Закончив слезами рассказ Каллиопы, Стаций перешел к самой ответственной части своего стихотворения, в которой с излишним, как ему теперь казалось, дерзновением призывал поэта вернуться на землю:
Ты же, – где бы ты ни был, – там, над миром,
Где несутся на быстрых колесницах
Души лучших, молвою вознесенных,
И смеются над дольними гробами,
Или там, где в священных мирных рощах
Элизейских покоятся счастливцы,
Где с тобою фарсальские герои,
И твоей благородной песни звукам
И Помпеи внимают, и Катоны
(Тень святая! Лишь издали ты видишь
Бездну Тартара, слышишь стоны грешных,
Наблюдаешь, как факел материнский
Освещает бескровный лик Нерона)…
После разговора с Поллой Стаций уже не сомневался, что слухи о Лукане не имеют под собой никакой почвы. Он развил ту мысль, которую подала ему Полла в их первой беседе: певцеубийце Нерону мало было смерти вдохновенного поэта-пророка, ему надо было очернить его память, приравнять его к себе, выставить почти матереубийцей. Возможно, сюда примешивалась уже другая зависть: ходили ведь слухи, что заговорщики хотели поставить принцепсом Сенеку, так что в случае успеха Лукан оказывался его ближайшим наследником. Подумать только, на императорском троне могла утвердиться династия Аннеев – философов, поэтов! И статуи целомудренной женщины с правильными чертами лица и строгой прической богини украшали бы форум, Палатин, Капитолий. Разве одной этой мысли не достаточно для того, чтобы возжечь пожар ненависти в завистливой душе человека, запятнавшего себя всеми мыслимыми и немыслимыми пороками? Да, смерти мало – она не может повредить тому, кто уже проложил себе путь в бессмертие. Только цепкая, липкая, гнусная ложь – против нее бывают бессильны и великие. А ведь эту ложь повторяют и, возможно, будут повторять многие, как повторял он сам, пока случай не открыл ему глаза!
Наконец, Стаций дошел до концовки, вызвавшей опасения проницательной Клавдии:
Светлым к нам ты явись, на голос Поллы
Отзовись, умоли богов безмолвных
Уступить хоть денек! Порой врата их
Позволяют мужьям вернуться к женам.
Не обманом вакхических заклятий
Возвращает она тебя на землю,
Нет, к тебе самому она взывает,
Сохраняя твой образ в самом сердце.
Не приносит ей в горе утешенья
Блеск твоей золотой посмертной маски,
Что мерцает над тихим брачным ложем,
Сторожа ее сон. О смерть, уйди же!
Это праздник начала новой жизни!
Прочь, жестокая скорбь! Пусть по ланитам
Слезы счастья текут и сладкой боли,
Что оплакано, будет то священно.
Дочитав, Стаций решился наконец поднять глаза. Полла закрыла лицо руками и беззвучно плакала, приклонившись к плечу обнявшей ее Клавдии. Все собравшиеся с состраданием смотрели на нее, не решаясь произнести ни слова. Праздник все более напоминал игры в амфитеатре и прилюдные мучения истязаемых. Только здесь речь шла не об осужденной преступнице, а о почтенной матроне, хозяйке дома. Именно такого исхода Стаций и боялся.
