— Разумеется.
— Но это, однако, никак не объясняет то, почему парень врет. Не врет, а не говорит всей правды. Нет ли у вас тоже ощущения, что молодой человек всей правды не говорит?
— Не знаю.
— Да, — вздохнул Эренберг и взглянул на часы. — В больнице сейчас делают вскрытие, и скоро мы узнаем, имеются ли какие-либо травмы в районе половых органов и обнаружатся ли у женщины или у девочек следы спермы. Одежду, которую мы послали в Таллахасси, проверят на предмет выделений из влагалища женщины. В этом деле для меня много неясного. Слишком много всего…
К нам снова вышел тюремный надзиратель, извиняясь, что заставил нас ждать так долго. Пока мы шли по коридору, он рассказывал нам, что звонила его жена, у которой барахлила стиральная машина. Мы приблизились к стальной двери в конце коридора, он достал связку ключей, пристегнутую к ремню, и вставил в скважину ключ, помеченный красным. Повернув ключ, распахнул перед нами тяжелую дверь. Отсюда начинались решетки. Решетки множились — одна за другой, как зеркала в ярмарочной комнате смеха. Передо мной была огромная клетка, разделенная решетками на серию отсеков, в каждом из них были койки, раковины и унитазы.
— Мужское отделение тюрьмы, — пояснил надзиратель. — Для заключенных образцового поведения.
Мы прошли по узкому проходу вдоль решеток, резко повернули направо и оказались в тупике. Там располагались две камеры. Майкл находился в той, что находилась ближе к повороту. Надзиратель воспользовался тем же ключом с цветовой маркировкой, чтобы открыть дверь — красный ключ и кроваво-красная скважина. Майкл был в тюремной одежде: темно-синих брюках, светло-голубой джинсовой рубашке, черных ботинках и носках. Он сидел на единственной койке в камере, положив руки на колени, в той же позе, в которой я застал его, когда он сидел в одежде, перепачканной кровью, в кабинете детектива. К внутренней стене была приделана белая раковина с двумя кранами, приводившимися в действие кнопками. Тут же стоял и фаянсовый унитаз без сиденья и крышки, на котором там, где он крепился к стене, лежал рулон туалетной бумаги. Справа от него на горчичной краске стены какой-то заключенный нацарапал: «Я НУЖДАЮСЬ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ РЕАБЕЛИТАЦИИ» — с ошибкой в последнем слове. Другой написал на стене свое имя, а рядом с ним нарисовал прямоугольник, разделенный пополам единственной чертой — может, изобразив таким образом устройство камер здесь, в конце коридора, сгруппированных по две и зеркально повторявших друг друга. На койке, крепившейся к стене, был постелен грязный поролоновый матрас без простыни — и все. Я вошел в камеру, и, когда надзиратель запер за мной дверь, мне стало казаться, будто я тоже заключенный.
— Крикните, когда захотите выйти, — сказал он и удалился вместе с Эренбергом по коридору.
Они завернули за угол и скрылись из виду. Я слышал, как щелкнули затворы в замке тяжелой стальной двери, как она со скрипом отворилась и с лязганьем закрылась. Снова щелкнули затворы.
— Как ты, Майкл? — спросил я.
— Нормально, — ответил он.
— Они хорошо с тобой обращаются?
— Неплохо. Они у меня немного волос состригли — имеют право так делать?
— Да.
— Еще и с лобка. Зачем им это понадобилось?
— А ты как думаешь, Майкл?
— Не знаю.
— Будут проводить сравнительные анализы.
— Анализы чего?
— Всех волос, какие только найдут на телах убитых. Станут сравнивать все, что обнаружат, с твоими волосами.
— Зачем?
— Майкл, они хотят понять, имело ли место изнасилование.
— Я же сказал им, что нет. Рассказал все, что случилось прошлой ночью. Чего же им еще…
— Ты им не сообщил про телефонный звонок.
— Какой звонок?
— Я был на катере этим вечером. Говорил с Лайзой Шеллман, она сказала мне…
— Лайза идиотка.
— Она сказала мне, что вчера вечером тебе позвонили.
— Никто мне не звонил.
— Начальник доков, Майкл, взял трубку — и он уже это подтвердил. Он пошел на катер и позвал тебя к телефону, ты явился к нему и говорил с какой-то женщиной…
— Не говорил я ни с какой женщиной!
— Ты хочешь сказать, что в половине двенадцатого вчера вечером тебе не звонила никакая женщина?
— Мне никто не звонил вчера вечером — ни в половине двенадцатого, ни когда-либо еще.
— Майкл, это ложь!
Он отвернулся.
— Зачем ты лжешь?
— Я не лгу.
— Вчера вечером тебе позвонила женщина, начальник доков готов это показать под присягой. Итак, кто она?
— Никто.
— Майкл, но человек слышал, как ты сказал, что сейчас приедешь. Куда ты должен был приехать?
— Никуда. Он неправильно расслышал. Вы про мистера Уичерли говорите?
— Да.
— Он глухой. Глухой старик. Откуда он может знать…
— Мистер Уичерли не глухой, Майкл. Он все прекрасно слышит. Так куда ты должен был приехать?
Он молчал.
— Майкл!
— Домой, — произнес он.
— Домой к отцу?
— Да.
— Кто звонил тебе, Майкл?
— Морин. Мне позвонила Морин.
— Что ей было нужно?
— Сказала, что хочет увидеться со мной.
— Зачем?
— Она сказала — приходи.
— Для чего?
— Хотела поговорить.
— Она сказала, что твоего отца нет дома?
— Она сказала, что… что они там втроем.
— Морин и твои сестры?
— Да, девочки.
— И она хотела, чтобы ты приехал?
— Да. Она сказала, что она будет ждать меня.
— Хорошо, Майкл. Что случилось, когда ты приехал? О чем вы говорили? Ты сообщил детективу Эренбергу, что вы пошли в кухню.
— Да, так и было.
— О чем вы беседовали?
— Не помню.
— Постарайся вспомнить. Говорила ли она тебе, зачем ей понадобилось, чтобы ты приехал?
— Она была напугана.
— Почему?
— Не знала, что делать.
— В каком смысле?
— Не знаю.
— Но она сказала тебе, что она напугана?
— Да.
— А потом?
— Не помню.
— Морин сказала что-то, что тебя разозлило?
— Нет… мы… мы всегда прекрасно ладили. Мы… Нет.
— Ты взял и вдруг ни с того ни с сего потянулся за ножом и стал гоняться за ней по всему дому?
