Он улыбнулся Джудит, и та снова растерянно подумала, что он решил ее отпустить. Женщина выглядела угрожающе, но священник…
— Сними халат, — велел он Джудит.
— Зачем? — спросила она и схватилась руками за отвороты на груди.
— Снимай, — сказал Брат Антоний.
Она помедлила. Потом отняла полотенце от лица. Кровь течь, кажется, почти перестала. Джудит снова прижала полотенце к носу. Боль тоже, кажется, поутихла. Возможно, все будет не так уж страшно. Возможно, если она изобразит покорность и потянет время… Толстуха ведь не серьезно насчет того, чтобы отрезать ей нос? Неужели имена клиентов Пако настолько для них важны? Чтобы рисковать столь многим ради столь малого? В любом случае это теперь ее клиенты, черт возьми! Она отдала бы им все, чего бы они ни попросили, только не имена — имена были ее билетом к тому, что представлялось ей свободой. Она не знала, какого рода свободой. Но она не назовет им имена.
— Зачем вам, чтобы я сняла халат? Чего вы от меня хотите?
— Имена клиентов, — сказала Эмма.
— Вы хотите увидеть мое тело? — спросила она. — Вы этого хотите?
— Имена, — сказала Эмма.
— Хотите, я вас ублажу? — предложила она Брату Антонию.
— Сними халат, — сказал Брат Антоний.
— Если хотите…
— Халат, — сказал Брат Антоний.
Она посмотрела на него. Она пыталась прочитать в его глазах, что он задумал. Пако говорил, что голова у нее работает лучше, чем у любой другой знакомой ему проститутки. Если бы она смогла дотянуться до священника…
— Можно, я встану? — спросила она.
— Встань, — сказала Эмма и отступила на несколько шагов.
Бритва по-прежнему была в ее руке. Джудит отложила полотенце в сторону. Кровь течь уже перестала. Она сняла халат и повесила его на спинку стула. На ней осталась только бледно-голубая ночная сорочка, которая едва прикрывала попу. Она не надела трусики, которые шли в комплекте с сорочкой. Комплект обошелся ей в двадцать шесть долларов. Деньги она легко вернула бы с продажи кокаина. Она видела, куда опустились глаза священника.
— Ну, что скажете? — спросила она, изгибая бровь и пытаясь улыбнуться.
— Я скажу: снимай рубашку, — сказал Брат Антоний.
— Здесь холодно, — сказала Джудит, обнимая себя руками. — В десять отключают отопление. — Она старалась быть соблазнительной и игривой. Поймав на себе взгляд священника — ему, поди, нелегко дается воздержание, — она решила, что поддаст жарку, подразнит его немного, превратит снимание ночной рубашки в большое шоу. Толстуха согласится со всем, что скажет священник, Джудит знала женщин, так они обычно себя и вели.
— Снимай, — сказал Брат Антоний.
— Зачем? — спросила Джудит все тем же легким тоном. — Вы и так видите, что получаете. Разве нет? Я практически голая тут стою, рубашка-то насквозь прозрачная, так зачем мне ее снимать?
— Снимай гребаную рубаху! — сказала Эмма, и Джудит сразу поняла, что ошиблась в своих умозаключениях. Толстуха снова придвинулась к ней, блеснуло лезвие.
— Ладно, не… только не… я сниму, сниму. Только… спокойно, ладно? Но… в самом деле, я не знаю, о чем вы говорите… какие клиенты? Богом клянусь, я не знаю, о чем вы…
— Ты знаешь, о чем мы, — сказал Брат Антоний.
Она задрала рубашку до талии, подняла над грудью и плечами, сняла через голову и, не поворачиваясь, бросила ее на сиденье деревянного стула.
Кожа на ее руках, груди и плечах пошла мурашками. Дрожа, она стояла посреди кухни голая, босыми ногами на холодном линолеуме. За ее спиной было окно с ледяным узором по краю. Хорошие формы, подумал Брат Антоний. Узкие, женственно покатые плечи, мягкая округлая выпуклость живота и зрелая пышность бедер. Груди большие и крепкие, и довольно красивые, если не обращать внимания на грубые коричневые шрамы над сосками. Очень хорошо сложена, думал он. Не такая сдобная, как Эмма, но, честное слово, отличные формы. Он заметил на ее левом плече небольшой шрам. Эта женщина явно подвергалась жестокому обращению, и, возможно, регулярно. Это очень запуганная женщина.
— Режь ее, — сказал он.
Мелькнула бритва. На мгновение Джудит даже не поняла, что ее порезали. Лезвие прочертило тонкую кровавую линию на ее животе — не такую пугающую, как кровь, лившаяся из носа, всего лишь тонкая полоска крови, ничего ужасного. Порез был гораздо менее болезненным, чем удар в нос. Она изумленно посмотрела на свой живот. Почему-то она сейчас была напугана меньше, чем секунду назад. Если и дальше так будет, если это — худшее, что они намеревались с ней сделать…
— Мы не хотим делать тебе больно, — сказал священник, и она поняла, что это означало обратное: они хотят сделать ей больно, еще больнее, чем уже сделали, если она не назовет имена. Джудит лихорадочно соображала, отыскивая способ защитить свои интересы. Она назовет имена покупателей — почему бы и нет, — но не даст имя поставщика. Был бы поставщик, а покупателей всегда можно найти новых.
Пряча свой секрет, пряча свой страх, она спокойно назвала имена — все двенадцать, которые помнила — и записала на бумаге адреса, тщетно пытаясь скрыть дрожь пальцев. А затем, после того, как она отдала им все имена и даже прояснила произношение некоторых из них, после того, когда она решила, что все закончилось и они получили от нее все, чего хотели, и теперь оставят ее в покое — со сломанным носом и кровавым порезом через весь живот, — она с удивлением услышала вопрос священника:
— Где он брал товар?
Джудит замялась, прежде чем ответить, и сразу поняла, что допустила ошибку: заминка дала им понять, что она знает имя того, кто поставлял Пако товар, знает имя его поставщика. И они требуют от нее назвать это имя сейчас же.
— Я не знаю где, — сказала она.
Ее зубы начали стучать. Она продолжала смотреть на бритву в руке толстухи.
— Отрежь ей сосок, — сказал священник.
Джудит инстинктивно закрыла руками грудь, обезображенную шрамами. Толстуха снова приблизилась к ней с бритвой, и внезапно Джудит стало страшно, как никогда в жизни. Она услышала свой голос, услышала, как произносит имя, выдавая свой секрет и свободу, повторяя имя снова и снова, и подумала, что уж теперь-то кошмар закончится. Было потрясением видеть, как лезвие снова сверкнуло, она не поверила своим глазам, увидев, как кровь хлынула из кончика ее правой груди, и поняла, о Господи Иисусе, что они все равно собираются сделать ей больно, о, святая Мария, может быть, даже убьют ее, о, святая мать-заступница… Бритва сверкала и резала снова и снова, пока Джудит не потеряла сознание.
Комната детективов выглядела совершенно одинаково в любой день недели, включая выходные и праздники. Но по утрам понедельников сразу становилось ясно: наступил понедельник — атмосфера была совсем иной. Нравится кому или нет, пришло начало новой недели. Понедельник чем-то неуловимо отличался от любых других дней.
