— У кого вы и Салли покупали товар? — спросил Мейер.
— Послушайте, — сказал Ролдан.
— Слушаю.
— Мы не имеем никакого отношения к убийству.
— Да?
— Не имеем, — сказал Асенсио, мотая головой, и затем посмотрел на Ролдана. Мейер гадал, который из них был женой и кто муж. Оба казались очень тихими и скромными. Он пытался увязать это с фактом, что гомосексуальные убийства — одни из самых жестоких и грубых, какие только доводилось видеть полицейским.
— Вы знаете, кто мог ее убить? — спросил он.
— Нет, не знаем, — сказал Ролдан.
— Не знаем, — согласился Асенсио.
— Так где вы брали коку? — снова спросил Мейер.
— Почему это важно? — спросил Ролдан.
— Это если допустить, что мы нюхаем, — быстро сказал Асенсио.
— Да, — сказал Ролдан. — Если бы мы нюхали…
— Вы нюхаете, — сказал Мейер и снова понимающе улыбнулся.
— Ну, если так, какая разница, где мы раньше брали?
— Раньше? — сразу спросил Мейер.
— Где берем, — поправил себя Ролдан.
— То есть если допустить, что мы нюхаем, — сказал Асенсио.
— С вашим поставщиком что-то случилось? — спросил Мейер.
— Ничего, — сказал Ролдан.
— Это если предположить, что нам нужен был поставщик, — сказал Асенсио.
— Был? — сказал Мейер.
— Нужен, я хотел сказать, — сказал Асенсио и снова посмотрел на Ролдана.
— Ладно, Тони, — сказал Мейер, — Майк… если предположить, что вы нюхаете, и предположить, что у вас есть дилер, или был дилер, то кто этот дилер? Или кто был этот дилер?
— Кокаин не вызывает привыкания, — сказал Ролдан.
— Нюхнуть порой совсем не вредно, — сказал Асенсио.
— А, ну да, ну да, — сказал Мейер. — Жаль только, закон запрещает, но что поделаешь, правда? Так где брали?
Парни переглянулись.
— Что-то случилось с вашим дилером?
Они не ответили.
— Вы брали у Салли Андерсон? — спросил Мейер. Он бил наугад и очень удивился, когда оба одновременно кивнули. — У Салли? — повторил он. Парни снова кивнули. — Салли была кокаиновым дилером?
— Ну, я не назвал бы это дилерством, — сказал Ролдан.
— А вы, Тони? Вы назвали бы это дилерством?
— Нет, дилерством не назвал бы, — сказал Асенсио. — Кроме того, кока не имеет отношения к ее убийству.
— Почему вы так думаете?
— Ну, это ж была мелочь.
— Насколько велика была эта мелочь?
— То есть она не делала на этом денег, если вы так решили, — сказал Ролдан.
— А что она делала? — спросил Мейер.
— Просто приносила несколько грамм в неделю, и все.
— Несколько — это сколько?
— Ох, я не знаю. Сколько грамм, Тони?
— Ох, не знаю, — сказал Асенсио.
— И приносила куда?
— В театр. Если кому из ребят понадобится.
— Ну, я не сказал бы «понадобится», — сказал Ролдан. — Кокаин не вызывает привыкания.
— Если кому-то захочется, следовало сказать, — согласился Асенсио, кивая.
— И скольким хотелось? — спросил Мейер.
— Ну… мы с Тони, — сказал Ролдан. — Еще несколько ребят.
— Сколько этих ребят?
— Немного, — сказал Асенсио. — Шесть или семь? Так, Майк?
— Да, шесть или семь, — сказал Ролдан. — Ну и плюс сама Салли.
— Значит, сколько получается? — сказал Мейер. — Дюжина грамм в неделю, что-то около того?
— Да, что-то около. Ну, может, две дюжины.
— Две дюжины, — покивал Мейер. — Почем она с вас брала?
— Обычную уличную цену. Салли ничего не получала с продажи, поверьте мне. Она просто брала и на нашу долю, когда покупала себе. Может, у нее даже была скидка, как у оптового покупателя.
— Вообще-то знаешь что? — сказал Ролдан Майку, — мы получали его дешевле, чем по уличной цене.
— Может, и так, — согласился Асенсио.
— Сколько вы платили? — спросил Мейер.
— Восемьдесят пять долларов за грамм.
Мейер кивнул. Грамм кокаина — это примерно одна двадцать восьмая часть унции. Текущие уличные цены варьировались от сотни до сотни с четвертью за грамм в зависимости от чистоты порошка.
— У кого она покупала? — спросил он.
— Не знаю, — сказал Ролдан.
— Не знаю, — сказал Асенсио.
— Кто такой Пако Лопес?
— А кто он? — спросил Ролдан.
Асенсио пожал плечами.
— Мы должны его знать?
— Не знаете его, да?
— Никогда о нем не слышали.
— А ты, Тони?
— Никогда о нем не слышал, — сказал Асенсио.
— Он танцовщик? — спросил Ролдан.
— Он гей? — спросил Асенсио.
— Он умер, — сказал Мейер.
Ребекке Эдельман было около пятидесяти. Отлично загоревшая, она пребывала в глубокой скорби. Детективы позвонили ей с утра, торопясь поговорить как можно раньше после ее прилета с Антигуа накануне вечером. Ее невестка сказала, что похороны Марвина Эдельмана состоятся в одиннадцать утра, в соответствии с еврейским обычаем хоронить усопшего в течение двадцати четырех часов после смерти. Однако похороны пришлось отложить: в случаях смерти от травмы требуется обязательное вскрытие.
Ни Клинг, ни Браун никогда прежде не видели, как еврейская семья сидит «шиву»
[60]. Окна в гостиной Эдельмана выходили на реку Харб. Небо за окном все еще было ярко-голубым, свет, не такой золотистый, как хотелось бы, частично отражался от льда на реке. Воздух, прозрачный как горный хрусталь, не мешал в мельчайших деталях разглядеть дома-башни на другом берегу, в соседнем штате. Дальше виднелись кружевные линии и благородные изгибы моста Гамильтон. В гостиной родные и друзья Марвина Эдельмана сидели на деревянных ящиках и разговаривали приглушенными голосами.
Ребекка провела их в маленькую комнату, которую, очевидно, использовали для шитья: швейная машинка в углу, слева от нее — корзина разноцветной ткани. Вдова села в кресло перед машинкой. Детективы сели на маленький диван к ней лицом. Коричневые глаза на ее загорелом лице влажно блестели. Разговаривая, она крутила руками. Солнце не пошло на пользу ее коже. На лице проступили морщины, руки сморщились, губы без помады были сухими. Говорила она, обращаясь к Клингу, хотя вопросы задавал в основном Браун. Браун привык к этому, иногда даже черные поворачивались к белому копу, словно черный был невидимкой.
