Агги было тридцать четыре года. Она постоянно жаловалась, что ее образование и квалификация ушли коту под хвост — Агги окончила Рэдклифф-колледж и к моменту знакомства со своим мужем работала психиатром в социальной службе Бостона. Тогда ей исполнилось двадцать три года. Она вышла за него замуж через год и бросила работу на шестом месяце беременности. Теперь она сетовала на посудомоечную машину и на клуб родителей-автомобилистов, пользовалась услугами приходящей домработницы три раза в неделю и коротала долгие одинокие часы матери и жены. Но в то же время Агги осуждала свою жизнь гедонистки и признавала, что обожает всю эту роскошь — возможность, пока дети в школе, играть в теннис, или совершать в длинные прогулки по пляжу, или просто сидеть на солнышке и читать. Да, Агги любила лень и свободу — она сама это признавала. Но если я осмеливался высказать предположение, что ей самой это нравилось, она немедленно обвиняла меня в сексизме.
Однажды я рассказал ей длинную историю про вьетнамского пилота, который водил выкрашенный в серый цвет русский самолет. Это, возможно, был вообще самый лучший пилот в Северном Вьетнаме. Но когда среди вьетнамцев прошел слух, будто американцы собираются посадить за штурвал своих самолетов женщин и послать их против него, он наотрез отказался совершать боевые вылеты. Его серый русский самолет простоял на земле до конца войны, и когда американские пилоты пролетали над ним, они показывали на него пальцем.
— Знаешь, как они его называли, Агги?
— Нет. Как?
— Мужской шовинистический МИГ.
— Очень смешно, ха-ха.
Агги очень серьезно относилась к тому, что она женщина. Когда я говорил, что она, вероятно, только потому завела со мной роман, что ей на месте не сиделось, она отвечала, что не нужно обесценивать наш совместный опыт и добавляла:
— Конечно, мне не сидится на месте. Тебе бы тоже не сиделось, если бы тебе нечего было делать кроме как получать удовольствие от жизни целый день!
Сегодня Агги рассказала мне про пьесу, которую репетировала вместе с местным любительским театром. У нее возникли разногласия с режиссером. Утром на репетиции он повысил на нее голос: «Да говорите же громче, бога ради!» К этому моменту она уже сорвала себе голос от крика. Агги посмотрела на него испепеляющим взглядом поверх пустых театральных рядов и посоветовала приобрести слуховой аппарат. Остальные актеры расхохотались, а режиссер сказал:
— Мило, Агги, очень мило, — и выбежал из театра.
Теперь ей было очень неудобно, и она хотела, чтобы я посоветовал ей, что делать. Режиссер так и не вернулся на репетицию. Вышел из театра, и все. Может, позвонить ему и извиниться? Репетиции пьесы продолжались уже три недели, и на эту субботу намечалась премьера. Приду ли я на открытие?
Я ответил, что при всем желании не смогу — как я объясню Сьюзен, зачем мне идти на постановку любительского театра? Агги засмеялась:
— Ты хочешь сказать, что «Плуг и звезды» — не самая твоя любимая пьеса?
Смех ее прозвучал натянуто, и я поначалу не сообразил почему. Агги никогда не относилась к этому любительскому театру серьезно, и роль в пьесе у нее была маленькая. Мы даже шутили, когда она наконец согласилась играть ту роль, которую ей предложили.
— Я играю проститутку, — сказала она тогда. — Как ты думаешь, они мне ее предложили, потому что это мой типаж?
— А почему ты на роль согласилась?
— Нэнси уговаривала меня. Да и потом — какая возможность помелькать голыми ногами в чулках! — улыбнулась Агги.
Но теперь она молчала, выражение глаз было сердитым, губы сжаты. Я спросил, в чем дело, и она повторила то, что уже говорила мне много раз. Упирала на то — и было это скорее мольбой, чем обвинением, — что я недостаточно ценю ее. Думаю только о Сьюзен, что это о жене я беспокоился — как объяснить ей, зачем мне идти смотреть пьесу в исполнении каких-то любителей?
— К черту Сьюзен! — воскликнула Агги. — Как насчет меня? Как ты мне можешь объяснить, что не придешь смотреть пьесу, в которой играю я?
— Да я же не знал, что эта пьеса тебе так важна.
— Она не важна. Но почему ты не сказал ей вчера вечером?
— Что?
— Когда я говорила с тобой сегодня утром по телефону…
— О, понимаю-понимаю — значит, это еще с самого утра тянется…
— Да, с самого утра. Ты сказал…
— Я помню, что сказал.
— Ты сказал, что ты чуть не сказал ей вчера вечером. Почему «чуть не», Мэтт?
— Зазвонил телефон, и…
— Значит, если бы телефон не зазвонил…
— Да, дело в звонке. Дело в том, что…
— Мэтт, ты собирался ей сказать уже целый месяц. Каждый раз тебя что-то останавливает. То телефон звонит, то кот написает на пол в кухне… А теперь ты еще смеешься. Что такого смешного я сказала?
— Что кот написает на пол в кухне.
— А мне совсем не смешно, извини. Мне кажется, что тебе нравится положение вещей, когда у тебя есть и жена, и любовница, с которой ты спишь по средам.
— Сегодня понедельник.
— Мэтт, не смешно. Если не желаешь рассказать Сьюзен про нас, я бы предпочла…
— Но я собирался рассказать ей.
— Тогда почему до сих пор… Да ну к черту! — воскликнула Агги, рывком соскочила с кровати и зашагала по комнате.
Босые ноги шлепали по плиточному полу. Я взглянул на часы. Минутная стрелка, к сожалению, уже порядком отклонившаяся вправо от вертикали, знаменующей начало нового часа, дрогнула и продвинулась вперед на одно деление. Часы тикали как сумасшедшие, день близился к завершению. Я хотел уладить с Агги это дело миром, я слишком любил ее, чтобы уехать, когда она находилась в таком раздерганном состоянии. Но я собирался выбраться в центральную часть города, прежде чем Эренберг уйдет с работы, да и — отметил я не без укола собственному самолюбию — мне было страшно, что Джеральд Хеммингс явится домой и застанет меня и свою жену в чем мать родила. Я подошел к Агги. Она стояла у окна, скрестив руки на груди. Я обнял ее.
— Агги, не понимаю, зачем мы ссоримся?
— А я думаю, что понимаешь.
— Объясни, пожалуйста.
— По одной простой причине. Ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.
— Я тебя люблю.
— Одевайся. Уже поздно, Мэтт.
Я молча одевался. Агги смотрела, стоя у окна, как я застегиваю рубашку.
— Больше я тебя просить не стану, Мэтт, — произнесла она. — Скажешь ей, когда хочешь. Если хочешь.
— Я скажу ей сегодня вечером.
— Конечно, — улыбнулась Агги.
Улыбка напугала меня больше, чем все ее слова. У меня возникло чувство, будто что-то вот-вот закончится — без предупреждения.
— Давным-давно, — продолжила Агги, — я тебя спросила, уверен ли ты. Тогда, в мотеле, в первый раз. Помнишь?
