А потом до нас доходят шокирующие новости, что король отказался от своих священных клятв и ее вернули. Марианна вернется в Версаль. Она как чернила, которые невозможно стереть до конца, как гора, которую не сдвинешь с места.
* * *
Я выныриваю из черной ямы, в которой оказалась. Следует наконец признать, что сцена, на которой разыгрывается пьеса моей жизни, – Париж, а не Версаль. Я решаю, что вернусь в город, повеселюсь, встречу новый, 1745, год, загадаю, чтобы он принес мне радость и веселье. И забуду свои глупые мечты о судьбе, которой я не заслуживаю.
Я смотрю в окно на качающиеся деревья, на их сучковатые ветки, похожие на скрючившиеся пальцы древнего старца. Холодный дождь бьет в окно, я вздрагиваю, глядя на унылый пейзаж. На подъездной дорожке появляется всадник, несется, едва не задевая ветки березы. Я вижу герб, но не могу понять, кому он принадлежит.
Дворецкий приносит послание.
– От герцога де Ришелье, мадам, – возвещает слуга с поклоном. Ришелье! Ну конечно же, бело-красные шевроны на одеянии всадника. Что? Жестокое послание, чтобы посыпать солью мои раны? Чтобы напомнить мне, что мне никогда не быть рядом с королем?
Я срываю печать, читаю. Письмо выскальзывает у меня из рук, падает на пол, я падаю вслед за ним, лишившись чувств. Когда прихожу в себя, недоуменно моргаю, но потом память возвращается.
Марианна.
Марианна умерла.
Я еще раз читаю письмо.
«Я пишу это послание, пока еще даже кровь в ее жилах остыть не успела, – гласит написанная поспешным почерком фраза. – Хотел первым сообщить Вам об этом. Она мертва, неожиданно сгорела от лихорадки. Король безутешен, но теперь путь чист».
Теперь путь чист.
* * *
– Нельзя терять ни секунды. Нужно ковать железо, пока оно горячо.
– Совершенно неподходящая метафора. – Матушка лежит в шезлонге у камина, кутается в белые шерстяные одежды, лицо у нее изнуренное и усталое. – Мы же говорим о мертвой женщине, которую король обожал. Несомненно, он глубоко скорбит и какое-то время будет безутешен. – Она закашливается, и я с тревогой смотрю на нее; она отрицает любое недомогание.
– Но король обычно быстро приходит в себя, – настаивает Норман. – Ведь после смерти Винтимиль не прошло и пары месяцев, как ее место заняла ее сестра? И уже ходят слухи, что он вернулся к той толстухе… как ее зовут?
– Диана, – подсказываю я. Не красавица, но поговаривают, что она очень добрая и веселая. Прошло только восемь дней с тех пор, как мы узнали новость; точно ли короля еще не захомутали?
– Да, Диана де Лорагэ – слон, а не соперница, – едко замечает Норман. Но шутку его никто не оценил. – С его-то пристрастием к этому семейству и любовью к знакомым вещам…
– А что слышно о Луизе, графине де Майи? – обеспокоенно интересуюсь я.
– Ничего, насколько мне известно; она до сих пор в Париже и исключительно религиозна. Как и о ее сестре Гортензии, хотя та все еще остается при дворе.
На укрытое снегом подворье въезжает экипаж. На этой неделе должен вернуться Шарль, и я очень надеюсь, что это не он. Входит лакей и возвещает о приезде герцога де Ришелье.
– Мадам, – кланяется он, когда лакей смел снег с его огромной накидки, отороченной черно-бурой лисой.
Теперь Ришелье мой друг – это доказало его послание. Когда он сказал, что путь свободен, то вряд ли имел в виду свой дом в городе и то, что я могу приезжать туда, когда пожелаю. После обмена любезностями я решаю, что дерзость – лучшая тактика.
– Сир, прошу вас, скажите, что, на ваш взгляд, мне следует предпринять? – интересуюсь я.
– Сейчас появился шанс, – говорит Ришелье. – Как я уже указал в своем письме. Я искренне уверен, что король будет несказанно рад видеть вас.
– И мы ограничиваемся только встречей? – напрямик интересуется мама.
– Естественно! Чтобы подогреть любопытство. – Тон его так же холоден, как и ночь за окном, когда он кладет перчатки на стол. – Но потом… я не знаю, чего вы ожидаете.
Перчатка брошена, и теперь мы должны принять вызов.
– Мы ждем, что король влюбится в нашу очаровательную дочь, – негромко отвечает Норман, подтверждая очевидное.
Повисает молчание, которое в конце концов нарушает матушка:
– Она должна быть представлена королю. С нашей Ренеттой нельзя все свести к интрижке на стороне.
Ришелье удивленно приподнимает бровь, но молчит. Обходит комнату, берет с серванта чучело утки, быстро ставит его на место, проводит пальцем по деревянной каминной полке и поворачивается к нам:
– Буду честен с вами. И речи быть не может, чтобы вашу Ренетту представили ко двору. И речи быть не может об официальной связи. Знай я, что у вас такие далеко идущие и преувеличенные ожидания, я бы не стал попусту тратить время. Ваша дочь великолепна, – он кланяется маме, – а король изысканный гурман, который привык смаковать самые лакомые кусочки и получать от этого удовольствие…
– Не смейте говорить о моей дочери, как о куске еды, – перебивает его мама.
– Я говорю метафорами, чтобы вы лучше поняли, мадам Пуассон.
– Вы намекаете на то, – чопорно продолжает мама, – что мадам д’Этиоль…
– Нет, нет, нет, – сладким, как мед, голосом прерывает ее Ришелье. – Вы превратно меня поняли, мадам. Я отнюдь не намекаю на то, что она дочь торговца рыбой или внучка мясника. Нет… совсем нет. Неужели вы слышали это из моих уст? Я просто говорю, что она не знатного рода. В этом сомневаться не приходится. – Он изумленно приподнимает брови. – Несмотря на ее нынешний… как мы это назовем? Титул?
Атмосфера в комнате накаляется, становится ядовитой. Значит, Ришелье не изменил своего мнения обо мне. Проклятый! Впервые я замечаю, какой у него тяжелый нос и ряд родинок вдоль левой щеки. Конечно, он – Ришелье, но красавцем его не назовешь.
– Сир, моей матушке нездоровится, мне кажется, сейчас не время обсуждать наши планы, – говорю я, но мой голос дрожит больше, чем мне хотелось бы.
– Нет, Ренетта, – решительно возражает Норман, поднимая руку. – Нам просто необходимо обсудить это прямо сейчас. Лучшего времени не найти.
Ришелье раздраженно пожимает плечами, его лицо каменеет.
– Происхождение уже не изменишь, мы все прекрасно понимаем, что эти современные разговоры о равенстве – просто сказки. Любовнице из буржуазного семейства не бывать в Версале. Никогда ее там не будет. Поскольку я старинный друг короля, его счастье – это моя работа. Ваша очаровательная дочь сейчас как раз сможет развеять его скорбь. Но мечты о Версале и о чем-то более официальном… никогда.
Норман смотрит на Ришелье с изумленным снисхождением; взгляд, который, я вижу, тяготит герцога, и он, в свою очередь, поворачивается ко мне и продолжает:
