– Ну разумеется, – нетерпеливо отвечаю я. – Король и так уже ест из моих рук. – Неужели вы хотите поучить меня, Розалию де Романе де Шуазель-Бопре, как флиртовать и назначать любовные свидания! Какая нелепость!
Ришелье фыркает:
– Да-да, я слышал об этом фокусе с пирогом на прошлой неделе – слишком много грязи, не находите?
– И еще одно, – добавляет Стенвиль. – Нельзя допустить, чтобы вас могли обвинить в опрометчивости. Вы слышите меня? Вы обязаны обуздать себя.
– Я умею держать себя в руках, месье, – чопорно отвечаю я, думая о том, что я все же не сучка во время течки. Потом вспоминаю повизгивание собак на псарне – я возобновила связь с псарем Пьером. Надеюсь, что они не пронюхали о лакее герцога д’Эйена; я до сих пор ощущаю то унижение, которое испытала, когда сложенный веер ужалил мою щеку. Я смотрю на Стенвиля как можно ласковее. Такой ничтожный человечишка – что он здесь делает?
– Вы будете хранить верность супругу.
Я глотаю смешок.
– И не смейтесь, мадам, это не шутки. Мы пустим слух, что вы безумно влюблены в короля, что он единственный человек, с которым вы могли бы забыть о клятве верности супругу. Это польстит его самолюбию. Это сработало с Помпадур, сработает и с вами.
– И помните, что не стоит поспешно раздвигать ноги, как простолюдинка, – добавляет Ришелье. – Крайне важно, чтобы вы сначала удостоверились, что Помпадур покинула Версаль, в противном случае вам грозит нешуточная опасность, как глупой пташке, попавшей в силки.
– Я могу сдерживать себя, когда захочу, господа, – холодно отвечаю я. – Меня не поглотит страсть к королю. – В отличие от дворецкого герцога д’Эйена это было просто временное помешательство, когда нервы взяли надо мной верх из-за глупой постановки. Я представила короля обнаженным, и хотя зрелище не было отталкивающим, его физическая привлекательность вряд ли толкнет меня на безрассудства.
– Розалия никогда не будет глупой пташкой, она прекрасный лебедь, – гордо возражает Элизабет. – Ее ни за что не спутаешь с воробьем. – Она восхищенно взирает на Аржансона. У меня начинает появляться стойкое ощущение, что Аржансон просто использует мою тетушку, хотя я не понимаю, что он надеется получить от этой связи.
– Крайне важно, чтобы вы не уступали. Я обучил этому мадам де Шатору, она в совершенстве владела этим искусством, – говорит Ришелье. – Королю потребовалось несколько месяцев, чтобы сломить сопротивление и пробить стену, возведенную ее упорством. В конечном счете это дало замечательные плоды.
– Только вы так и не стали премьер-министром, – кисло замечает Аржансон. – А она сама умерла.
Эти двое обменялись взглядами, исполненными крайнего взаимного отвращения.
– Вы назначите любовное свидание, – продолжает Ришелье, отворачиваясь от Аржансона и продолжая давать наставления, – в романтическом месте по его выбору, потом предложите встретиться в Садах, в противном случае он застынет в нерешительности, несмотря на жаркие июньские ночи. Пусть он сам решает, в каком месте сада произойдет эта встреча, – должна оставаться иллюзия, что он решает все сам. Или просто выберите рощу, и покончим с этим. Пора действовать. Немедля.
Я пишу королю послание, в котором признаюсь в безумной, страстной любви к нему, во что он, несомненно, поверит: Людовик наверняка полагает, что все женщины в него влюблены.
«Сердце мое трепещет, я должна увидеться с Вами в саду».
Ришелье читает записку.
– Неужели вам на ум больше ничего не пришло?
– Я же не поэт, – сухо отвечаю я. – Для маркизы любовные послания пишет сам Вольтер. А как вам известно, господа, в настоящее время Вольтер в России.
– В Пруссии, – поправляет меня Аржансон.
Я театрально вздыхаю. Эти мужчины такие педанты! Один похлеще другого. Будут меня учить, как заводить любовную интрижку!
– Давайте я. – Ришелье нетерпеливым жестом велит подать ему чистый лист. Я протягиваю ему перо и чернила.
Я чувствую, как сердце рвется,
И я увидеть вас должна,
Когда Диана грозно обернется,
В лесах небесных вновь обнажена.
– Отлично, – радуюсь я, медленно дую на письмо, чтобы высохли чернила. Румянами со щеки мажу губы, а потом целую письмо, оставляя на нем красное пятно. Аржансон изумленно раскрывает рот, а Ришелье одобрительно приподнимает бровь. Только Стенвиль остается недвижим.
Ришелье устраивает так, чтобы послание доставили в покои короля и положили на подушку. Целую ночь я мечтаю о будущем. Это только начало! В своих снах я плыву по комнатам дворца, останавливаюсь у двери в великолепные покои маркизы.
Когда открываю дверь и вхожу, маркизы там нет.
Есть только я. Одна.
Глава сороковая
Аржансон разглядывает меня и приходит к выводу, что я готова к встрече с королем. Совершенно лишен воображения! Я удовлетворенно улыбаюсь и кладу руку на сердце или, скорее, на грудь.
– Пошли, – велит Элизабет, берет со стола фонарь и зажигает его от свечи. – Нам пора.
– Нет-нет, мадам д’Эстрад, – укоряет Аржансон, – мне кажется, что будет неразумно, если вас увидят с юной Розалией. Как будто вы провожаете ее на любовное свидание.
Элизабет неохотно отпускает мою руку.
– Вы, как всегда, правы, любовь моя, – отвечает она. – И запомни, девочка, только грудь. Только грудь!
– Только грудь, – повторяю я, потом одними губами произношу то же самое Аржансону, который от удивления даже рот раскрыл. И я спешу с фонарем в руке, освещая себе дорогу в будущее. Сердце колотится, как ни удивительно, от нетерпения и волнения, и, если уж быть честной до конца, я немного нервничаю. Вот оно! Началось! Я и король Франции!
Я ступаю в черную ночь сада, шагаю вдоль террасы, мимо группы мужчин, рассматривающих белую кобылу. Луна еще не выглянула, ночь тиха и нежна. Я ныряю на маленькую тисовую аллейку и, освещая себе дорогу фонарем, направляюсь к роще «Звезда». Волнение все нарастает в ожидании того, что принесет мне сегодняшняя ночь.
В роще никого нет, только статуя Дианы, но не обнаженная, как говорилось в послании, а в римской тоге. Я ставлю фонарь на скамью рядом со статуей, глажу Диану по холодным каменным щекам, затянутым паутиной и поблескивающим тусклым белым светом в ночи. Фу, ненавижу пауков. «Диана-охотница», – размышляю я, проводя по носу статуи… В свое время маркиза нарядилась Дианой, чтобы поймать короля: это предупреждение или добрый знак?
Тут слышатся шаги, из-за живой изгороди доносится негромкий приказ: «Ждите здесь, господа», – и в сумерках, освещенный единственным фонарем, появляется король.
– Мадам, – говорит он, и голос его совершенно не похож на тот, который раздается в огромных официальных залах дворца, как не похож и на тот, которым он разговаривал во время беззаботных интимных ужинов. Эти слова и этот голос предназначаются только мне, они струятся сквозь росистую ночь и укутывают меня бархатом. Ноги мои слабеют, я опускаюсь на каменную скамью рядом со статуей.
