– Мне сообщили, что вы не общались пока ни с одним из наших психотерапевтов.
– Я поговорила обо всем со своим священником. Мне хотелось бы стать в будущем более откровенной.
– Как продвигается изучение ваших старых дел?
Я сообщила ей использованные нами показатели, не уклонившись от объяснений медленного прогресса. Ведь многие из наших поисков основывались на интуиции и личном восприятии, и мы не могли так просто передать материалы техническим аналитикам. Сначала нам придется максимально сузить список.
Дракониха опять опустила взгляд на страницу блокнота; записи выглядели как исключительно четкие стенографические значки, возможно, понятные только ей.
– Вы еще ночуете у своих коллег?
– Да, мэм.
– Если вам было бы более удобно дома…
– При всем уважении, мэм, – мягко перебила я, – не похоже, что в моем доме я теперь буду чувствовать себя в безопасности. Мне гораздо спокойнее у Эддисона и Стерлинг. Там я менее уязвима.
Она задумчиво кивнула, в ее темных глазах светилось явное понимание моего беспокойства.
– Будете продавать дом?
– Пока не знаю. Честно говоря, даже думать об этом не собираюсь, пока не закончится расследование.
– Понятно. Профессиональное мнение, агент Рамирес: когда, по-вашему, этот человек опять нанесет удар?
Я перебрала мысленно факторы и варианты, что терзали мой мозг уже много часов, а возможно, и дней. Хотя в итоге имелся один реальный ответ.
– Через два дня, если нам повезет. Но весьма вероятно, что раньше.
Жила-была некогда девочка, которая боялась сломаться.
Или, скорее, боялась новых психологических травм. Достаточно честная сама с собой, она признавала, что ее сломали уже давно. Некоторые из тех случаев она пережила; некоторые еще тревожили ее. А некоторые раны, как она поняла, не исцелятся никогда. Даже если когда-нибудь исчезнут телесные шрамы, шрамы на душе останутся с ней навечно.
Обидно неизменно признавать, что ей не суждено полностью исцелиться.
Но она признала это, считая определенные мучения необходимыми, даже полезными.
Когда саднили старые раны – во время слишком ярких и живых ночных кошмаров, когда кто-то тревожил в ней слишком тяжелые воспоминания, или спрашивал, почему она не любит фотографироваться, – она упорно напоминала себе, что уже давно не та беспомощная девочка.
У нее есть новое имя, и его никогда не узнают папа и его друзья.
Она поступила в колледж и закончила его с отличием.
У нее появились друзья, хотя после окончания учебы она рассталась с большинством из них. Но с некоторыми она поддерживала отношения даже после переезда и продолжала заводить новых друзей.
Она вернулась в Вирджинию. На самом деле ей не хотелось возвращаться, но казалось глупым вычеркивать из жизни целый штат только потому, что многие годы она была там жутко несчастна. Едва ли в этом виноват сам штат. И, сочтя возвращение в Вирджинию смелым поступком, она не корила себя за малодушное нежелание заехать в свой старый родной город. Такую уступку она могла себе позволить.
Она любила свою работу и очень гордилась ею. Она помогала людям, помогала детям. Детям, так похожим на ту маленькую девочку, какой она сама когда-то была. Многое еще ей не удавалось сделать или принять – возможно, и никогда не удастся, – но помогать она могла. Могла помочь детям, отчаянно нуждавшимся в помощи, и ради этого ей не приходилось бередить свои раны.
В моменты сомнений, если ей начинало казаться, что она скорее похожа на покрытую шрамами уродину, чем на реального человека, она вспоминала своего ангела и черпала в этих воспоминаниях новые силы. Плюшевый мишка по-прежнему сидел на ее кровати – подарок и символ добрых побуждений. За все эти годы он видел так много ее слез, хотя временами видел и проявления радости, даже того рода слезы, что порождали безудержный счастливый смех…
И в каком-то смысле она и сама стала ангелом. Поначалу она испытывала потрясение, осознавая появление этого ангела, уходя по его делам из своей квартирки. И сама не особо понимала причины потрясения. В конце концов, даже ангелам надо где-то жить. Однако мир ведь такой огромный… Ей послали знак, решила она, подтверждение того, что она нашла самое необходимое занятие. Она сознательно помогала детям, и ее ангел по-прежнему помогал детям. Она по-прежнему оставалась ангелом.
Она исцелялась, и страх начал отступать.
23
Я почти не сомневалась, что Стерлинг тайно не подсыпала мне снотворное лишь из-за весьма реальной вероятности нашего вызова на очередное преступление. Ей, однако, ничуть не передавалась моя нервозность – она быстро отключалась, затем поворачивалась во сне на бок лицом ко мне, и ее колени упирались мне прямо в задницу. Как только время доходило до двух ночи, напряжение отступало, точно отлив. Так поздно еще никогда не звонили. Или рано?
Несмотря на то, что я поставила будильник мобильника на половину седьмого, глаза мне удалось продрать лишь в начале одиннадцатого. Стерлинг, уже принявшая душ и одетая, сидела за столом, разгадывая кроссворд, и в ответ на мой сердитый взгляд просто пожала плечами.
– Тебе необходимо было поспать. Вик велел не будить тебя, пока ты сама не проснешься.
Мне оставалось только недовольно бурчать себе под нос. Что я и делала, поскольку ворчание доставляло мне капризное удовлетворение, почти как Мэтли
[51], хотя я прекрасно осознавала, что оно ничего не изменит.
Мне потребовались все ухищрения, приобретенные за многие годы пользования косметикой, чтобы тени под глазами выглядели по-человечески приемлемыми, и даже тогда мы назвали бы это частичным успехом. Когда я вышла, Стерлинг предложила мне плошку с овсянкой, стакан апельсинового сока и первую полосу газеты.
Треть листа над сгибом занимала фотография матери Ноа. Описывалась также жизнь Константейна Хаккена (его имя писалось по-разному во всех трех местах, где упоминалось, – ох уж эти газетчики!), его олимпийские победы и неожиданная смерть от разрыва аневризмы, когда Ноа было три года.
Если б отец был жив, его сын, вероятно, мог бы с ранних лет получать усиленную физическую подготовку, а не пытаться самостоятельно преуспеть в любимом спорте. Мартье Хаккен руководила местным «кредитным союзом» и раз в неделю безвозмездно работала в школе сына, а также активно участвовала в делах школьного родительского комитета. Вполне благопристойное наследство в виде усердной работы и любящего сына.
В статье на нижней части листа, однако, упоминалась серия подобных убийств. К ним не привязывали взрыв в доме Джонсов – совершенно иной почерк, – но перечислялись Уилкинсы, Вонги, Андерсы и Джефферсы, и жирным шрифтом выделялся вопрос: «Не появился ли в Манассасе наш собственный серийный убийца?»
