– Она показала нам удостоверение на имя Маргариты Рамирес.
– Cógeme.
Мой мобильник зазвонил опять, и, оторвавшись от экрана, я увидела на сей раз имя Холмс.
– Я получила рабочий вызов из полиции; передай ей, я скоро спущусь, пусть сидит тихо. – Не дожидаясь ответа дежурного, я переключилась на новый звонок. – Рамирес.
– Фармацевт из нашей любимой больницы вышел покурить и обнаружил двенадцатилетнюю Аву, спавшую на скамейке. При ней два ангельских мишки.
– Кровь?
– Нет.
– Я заскочу к Уоттс и Кирни, и мы все решим.
Как же мне хотелось грохнуть этот чертов телефон об стену… Никаких хороших вестей. Закончив разговор, я глубоко вздохнула, обдумывая возможные варианты действий.
– Я должна ехать в Манассас, – наконец сообщила я напарникам. – В сквере около больницы найдена спящая девочка.
– Спящая? Или одурманенная?
– Не знаю. Я сообщу Вику.
– А как насчет твоей посетительницы? – спросила Стерлинг.
– Тоже Вику.
Не дав себе поддаться искушению пуститься в объяснения, на что у меня не было времени, при всем желании (а желания, кстати, тоже не было), я схватила сумку и покинула конференц-зал, взяв под локоток Касс и развернув ее обратно к выходу.
– Мы едем в Манассас, – сообщила я подруге, – но я должна срочно озадачить Вика одним дельцем. Ты заскочишь за Уоттс?
– При чем тут мы… но уже давно не утро, почему же жертву обнаружили так поздно? Возможно, есть свидетели…
– Подробности расскажу в машине. – Я развернула ее и направила в нужном направлении, шлепнув по пятой точке для придания стимула движению.
Учитывая, что наша дружба выдержала уже десяток лет, Касс лишь тихо присвистнула и бросилась вниз по лестнице искать Уоттс.
Вик сидел в кабинете. Он рассеянно пожелал мне доброго утра, не поднимая головы от каких-то записей, но щелчок закрытой мной двери привлек его внимание.
– Мерседес? Что случилось?
– Два события.
Я очень коротко сообщила ему о нахождении новейшего ребенка, и Хановериан мрачно кивнул.
– Что у нас на второе? – спросил он, заметив, что я напряженно молчу.
Спокойно, Мерседес, дыши глубже.
– Внизу моя мать, – наконец выдавила я.
Это заставило его отложить ручку и откинуться на мягкую спинку кресла.
– Твоя мать…
– Вероятно. Вполне возможно, еще одна из родственниц. В нашем большом семействе имя Маргарита на редкость популярно. Однако… увы, скорее всего, там именно моя мать.
– Когда ты в последний раз видела ее?
– Она заезжала к моим приемным родителям, когда мне было тринадцать лет. Именно после этого меня перевели в Службу охраны другого города.
С тех пор минуло девятнадцать лет.
– И ты догадываешься о причине ее прихода сюда.
– Моему отцу недавно диагностировали рак, – пояснила я и, в ответ на его поднятую бровь, добавила: – Поджелудочной железы.
– Я поговорю с ней. Ты хочешь, чтобы я убедил ее уехать?
Внутренний голос интуитивно кричал «да», но та часть меня, что упорно – с неизменным упорством – чувствовала вину, несмотря на понимание того, что выбор все равно за мной, нашептывала, что правильно для меня сказать: «Подождать».
Вик догадался о причинах моих колебаний и, обойдя вокруг стола, заключил в сердечные объятия.
– Я выясню, сняла ли она номер в отеле. Если еще нет, то помогу ей устроиться.
– Только не в Манассасе, пожалуйста.
– Не в Манассасе, обещаю.
Я склонила голову ему на грудь, ощутив неровности операционного шрама даже через рубашку и майку. Та пуля изменила его жизнь, но изменила и наши жизни тоже. Какие-то ничтожные граммы оказались настолько весомы.
Отстранившись, Вик пригладил выбившиеся из моего «конского хвоста» пряди волос, которые вечно вылезали из зажимов, его ладонь мягко коснулась моей головы, и на лбу запечатлелся отеческий поцелуй.
– Езжай, поговори с той девочкой, – пробормотал он. – Я уговорю твою мать подождать, когда ты будешь готова.
За двадцать семь лет я не сумела подготовиться к такому разговору. Я пыталась несколько раз, в раннем детстве, но она неизменно останавливала меня. А теперь…
Я кивнула, сморгнув слезы, вызванные – могу поклясться своим смертным днем – просто истощением и стрессами нашего летнего дела, и открыла дверной замок в двери его кабинета. Касс и Уоттс поджидали меня около лифта. Они обе безучастно взглянули на Вика, который, не давая никаких объяснений, одарил их мягкой улыбкой.
Едва войдя в вестибюль, я мгновенно увидела ее. Она сидела, напряженно выпрямившись на стуле около стола дежурного, с намотанными на руку четками, крестик которых покоился у основания ее большого пальца. Именно в такой позе мать и помнилась мне с детства; почему-то я никогда не думала о том, что она уже стара. Естественно, стара, ведь ей почти семьдесят лет. Но, несмотря на значительные перемены, натура ее осталась неизменной, и мое сердце мучительно сжалось.
Вик переместился в мою сторону, заслонив меня от матери, и когда мы подошли к ней ближе, подтолкнул меня вместе с Касс и Уоттс в сторону проходной. Когда мы трое уже выходили из здания, я услышала, как он обратился к ней:
– Миссис Рамирес, меня зовут Виктор Хановериан. Я начальник того подразделения, где работает ваша дочь.
Касс стрельнула в меня встревоженным взглядом.
– Это не обсуждается, – прошептала я. – Когда мы доедем до Манассаса, я буду полностью сосредоточена на проблемах Авы.
– Нормально, Рамирес, у всех у нас бывают свои резоны, – спокойно кивнув, бросила Уоттс. – Просто сообщи мне, если тебе понадобится отвалить.
Не уверена, смогу ли я вообще сказать такое.
Жила-была некогда девочка, которая боялась своего отца.
Это было совершенно естественно; ведь он так долго причинял ей дикую боль. Но даже сейчас, спустя множество лет, та боль оставалась ее глубочайшей раной, ее самым жутким, подсознательным ночным кошмаром.
Она не видела его со времени судебного процесса, с тех его кратких моментов, когда требовалось ее присутствие. Девочка дрожала, сидя на скамье за прокурором, рядом со своим адвокатом, или стояла на свидетельской трибуне, взволнованно наблюдая за своим папой. Тот выглядел ужасно сердитым. Она всегда знала, что надо бояться, когда он так сердит. Когда адвокат в последний раз выводила ее из зала суда, она оглянулась через плечо и увидела, что ее папа в одном из своих лучших рабочих костюмов стоит за столом и провожает ее таким гневным взглядом, словно именно она виновата во всех грехах.
