Деклан, безостановочно расхаживавший по своей спальне, будто порожнее судно, качающееся взад-вперед на волнах, раздраженно отмахнулся.
– Подумай головой. Ты видел слова на его арфе. Он – нечто древнее, поднятое из этой земли разбуженными мною словами и надеждой на второй шанс.
– Какой шанс?
– Шанс обрести смерть, если нам повезет. Может статься, ему только это и нужно. Но вряд ли. Думаю, на сей раз ему нужно все, чего он не смог добиться с первой попытки. Все силы, заключенные в Трех Величайших Сокровищах. Все это он принесет с собой ко двору иноземного захватчика и сокрушит его одним ударом по струне.
Казалось, в горле застрял клубок засохших, спутанных древних корней. Сглотнув, Найрн попятился назад, сделал шаг, другой, уперся спиной в твердые камни и тяжело привалился к ним.
– Что ты хочешь сказать? – голос взвился ввысь, вскружился бешеным вихрем. – Те древние стихи, что ты дал нам… Ты хочешь сказать, все это – правда?
– А что, по-твоему, такое поэзия? – рявкнул в ответ Деклан. – Простое украшение? Прелестный гобелен из слов вместо нитей? Столь древние сказки не сохраняют жизнь без причин. Думаю, некогда – кто знает, как давно это было – этот арфист рискнул подвергнуться Трем Испытаниям Костяной равнины. И проиграл все три. А о том, что ждет оплошавшего барда, в этих стихах сказано прямо и недвусмысленно.
– Ни песни, ни стиха, – почти беззвучно прошептал Найрн, – ни покоя…
– Ни конца дней.
– Но он же не… он… ты слышал, как он играл. Он не потерял своей силы.
– Так ли это? – Деклан, наконец, остановился прямо посреди скомканной овчины на полу. – Я думаю, волшебство не в нем. Волшебство – в его арфе. Может, он украл ее, может, нашел, а может, ее подарил ему из жалости какой-нибудь умирающий бард. Думаю, если он возьмется сыграть на любом другом инструменте, хоть на простой дудке, все его ноты тут же зачахнут. Струны арфы начнут играть не в лад, свирель рассохнется и даст трещину…
– Но он еще может… ты же видел, как он растворился в воздухе!
– Он прожил долгое время. Кто знает, чему мог выучиться за сотни лет? – Деклан покачал головой. – А может, наш перевод неточен и эти слова означают что-то еще… Кто знает? – он сделал паузу и смерил охваченного дрожью Найрна тяжелым взглядом. – Допустим, он снова откроет путь туда – на ту равнину, в ту башню. На что бы ты пошел, чтобы заполучить такие таланты? Если сердце этой земли раскроется перед тобой, покажет, кем ты мог бы стать, предложит все песни, какие хранит в себе – неужели откажешься? Или все же сделаешь то, что делал всю жизнь, с того дня, как сбежал из свинарника? Ты следовал за музыкой. За ней ты пришел на эту равнину. На это состязание, – он резко отвернулся, не дожидаясь ответа. – Ступай вниз, еще раз прислушайся к музыке этого арфиста и подумай: на что ты решился бы, чтобы играть, как он? Не сможешь найти ответ – все, что уготовано тебе, достанется ему.
Не говоря ни слова, Найрн вышел из башни и спустился с холма на равнину, сиявшую навстречу звездам созвездиями костров, и быстро отыскал в развеселой неразберихе мелодий музыку Уэлькина. Слушая издали, вышагивая, как Деклан, он обошел арфиста раз, другой, третий, но вскоре понял, что круги становятся у́же и у́же, сходятся к центру спиралью. Вот он в последний раз обошел огромную толпу, сидевшую и слушавшую, как Уэлькин обменивается песнями с одним из придворных бардов, и здесь, в задних рядах, ему пришлось остановиться.
Уэлькин выводил замысловатую мелодию, аккомпанируя куртуазной любовной балладе. Даже в свете костров он казался размытым, расплывчатым, как клякса, как тень. Ничто в нем не привлекало глаз, ничто не задерживалось в памяти. Высокий, плечистый, золотоволосый придворный бард одной из богатейших семей Уэверли был облачен в разноцветную мантию, отороченную золотым шитьем, повторявшим узоры, что украшали его инкрустированную золотом арфу. Были при нем и иные инструменты – длинная флейта черного дерева, маленький барабан, рожок о трех раструбах. Исполняя песню, он легко переходил от одного инструмента к другому, а, значит, не носил всю свою музыку в одной лишь арфе. Он играл песни, которые Найрн едва выучил, на инструментах, не более необычных, чем любые другие.
Найрн понимал: все, чем владеет этот придворный бард, может получить и он сам. Богатство, высокое положение, прекрасные инструменты, неоспоримый талант, позволяющий вот так – добродушно, ободряюще – смотреть на бродячих арфистов из никому не ведомой глуши… Нужно только выиграть состязание и выстоять перед лицом тех древних испытаний, что Уэлькин намерен пробудить своей музыкой от многолетнего сна.
Башня, котел, камень… Что трудного может оказаться в том, чтоб догадаться, чего они хотят? Да, это слова из стихов, а такие слова всегда означают больше, чем кажется с первого взгляда. Но раз существуют награды, значит, Три Испытания хоть кто-то да может пройти. А если это вообще возможно, то не заказано и Найрну Свинопевцу – тому, кто ушел от собственного прошлого так далеко, как только мог, и теперь нуждается в новых горизонтах!
Чудесная баллада подошла к концу, заслужив множество аплодисментов и неразборчивых возгласов. Придворный бард улыбнулся, величаво простер руку в сторону Уэлькина и сменил арфу на флейту. Уэлькин помедлил, извлекая очередную песню из древнего кургана памяти. Заметив одинокую фигуру за спинами толпы, он шевельнулся, и отсвет костра блеснул в его глазах, словно улыбка.
Первая же нота переполнила сердце Найрна всей сладостью любви, которой он никогда не чувствовал, вторая коснулась его губ поцелуем, а третья пробежалась вдоль упрямых подколенных жил, и Найрн рухнул в траву, словно камень. Беспомощный перед такой красотой, как ребенок, он, как ребенок, радовался нежданному подарку.
Но тут в голове прозвучал голос Деклана:
– Сила не в нем. Сила в арфе.
В арфе…
Найрн заморгал и увидел, что стоит на коленях, скорчившись, уткнувшись носом в лепестки полевого цветка, сомкнувшиеся под луной. Чувствуя себя крайне глупо, но все еще не в силах противиться такому искусству, он медленно выпрямился. Найдя в себе силы встать, он украдкой отошел прочь и двинулся вдоль реки, вниз по течению, подальше от этого арфиста и его коварной, зловещей арфы, чтобы взглянуть, какие чары сумеет извлечь из собственного инструмента. Однако, кроме пробуждения пары жаб да каких-то непонятных шорохов в кустах, похвастать ему оказалось нечем.
На следующий день таинственный арфист бросил ему еще более явственный вызов.
Первый день состязания заметно поубавил ряды соперников. Менестрелей, певших непристойные баллады на перекрестках и в трактирах ради брошенных в шапку медяков, самонадеянных не по таланту новичков, бардов из усадеб купцов и богатых крестьян, где одни и те же песни играли десятками лет на инструментах, переходящих из поколения в поколение, – всех будто метлой вымело. Все они уступили великим придворным бардам, горстке учеников Деклана и искусным бродягам наподобие Уэлькина. Однако никто из отсеявшихся не ушел: все, как один, остались на равнине послушать, что последует дальше.
