– Нет, – кратко ответил он.
Она тут же, в мгновение ока, исчезла, и Найрн убедился, что это всего лишь чары, но тут Уэлькин укоризненно сказал:
– Мог бы быть и пообходительнее. Не прогнал бы ты ее, ей бы пришлось предложить перекусить и мне.
– О ком это ты?
– «О ком…»
Фыркнув, как лошадь, Уэлькин тронул струны и запел длинную разухабистую балладу. Найрн поспешил вернуться из таинственных владений волшебства на землю и через такт-другой подхватил мелодию. Взошедшая луна залила равнину серебром. Странное дело: она была полной, как будто с начала их битвы прошло куда больше времени, чем он думал. Казалось, баллада будет продолжаться вечно. Найрн извлекал из памяти куплет за куплетом – должно быть, эти древние стихи он знал от рождения, ибо совершенно не представлял себе, где и когда мог выучить их.
– Можем спуститься вниз вместе, – предложил Уэлькин, когда баллада кончилась, и Найрн бросил ему вызов, заиграв танец, который до сего дня слышал лишь в исполнении волынки. Уэлькин только хмыкнул, подхватив мелодию. – Пусти в ход толику обаяния, и она накормит нас обоих.
– Конечно. Ты подождешь, пока я не набью рот и не смогу пропеть ни ноты, и заявишь, что победил, прежде чем я успею прожевать.
Уэлькин пожал плечами.
– Да кто ж заметит? На нас никто и не смотрит, кроме него.
Казалось, так оно и есть. Все отошли – возможно, послушать последних придворных бардов, и только этот высокий старик стоял рядом, повернувшись спиною к луне. Он с головы до ног был закутан в плащ. Из-под капюшона виднелась прядь белых, как лунный свет, волос, трепещущая на ветру, но лица было не разглядеть.
Вдруг в глазах прояснилось, и Найрн понял: все это – лишь игра неверного света.
– Это не человек, – сказал он. – Это всего лишь стоячий камень.
– Похоже, ты совсем выбился из сил, раз не можешь отличить человека от камня. Мы играем уже целую ночь, и целый день, и вот-вот начнется вторая ночь. Сколько еще сумеешь ты продержаться вровень со мной? У меня за спиной долгий-долгий путь, я истоптал эту землю вдоль и поперек. А ты отошел от своего свинарника на какую-то жалкую милю.
– Немного дальше, – парировал Найрн. – И еще держусь на ногах. А эти слова – «еда», «эль» – их произнес ты. Это тебе нужно и то и другое, – он кивнул в сторону стоячего камня. – Может, он принесет тебе все это, если попросишь, как следует?
Уэлькин вновь разразился смехом, сухим и резким, как скрежет щебня.
– Я могу заставить его сплясать. Могу и заставить спеть.
– Это камень.
– А могу заставить предсказать нам будущее. Поведать, кто из нас останется на ногах и встретит песней рассвет. Предлагаю спор: кто из нас сумеет его разговорить, пойдет вниз и уломает ее вернуться сюда с миской похлебки.
– Он – камень. А ты все равно сплутуешь.
– Ты просто боишься встретиться с ней.
– С кем? Она – всего лишь призрак, рожденный звуками струн твоей арфы. Не стану я зря утруждать пальцы и голос, пытаясь заставить камень заговорить. Придет рассвет, и я буду стоять на этом самом месте, а ты – гадать, куда девалось волшебство твоей арфы.
– Неужто?
– Да, старик, – ответил Найрн сквозь стиснутые зубы. – Я найду способ этого добиться.
Уэлькин захохотал.
Небо потемнело, покрылось россыпью звезд, густой, как толпа на равнине. Звезды вспыхивали одна за другой, будто собираясь послушать музыку, и Найрн играл и пел им, не видя вокруг иной публики. Оставленные без внимания, на всей равнине погасли даже ночные огни, кроме костра, что все еще горел под огромным котлом. Однако и за угощением к котлу не подходил никто. Должно быть, все собрались где-то там, в темноте, за гранью времени, и молча, застыв без движения, ждут, кто из двух бардов первым дойдет до конца песен и опустит арфу… При этой мысли Найрн наконец почувствовал усталость, и стертые в кровь пальцы, и воспаленное горло, распухшее так, что больше ему вовек не издать ни звука, кроме хриплого жабьего кваканья.
И все же, глядя на хоровод звезд над головой, Найрн слышал, как музыка Уэлькина крепнет, черпая силу из ночи, звучит с такой чистотой и таким неуклонным буйством, что всеми его помыслами вновь овладел вопрос, на который никто не знал ответа.
«Кто ты такой?»
Глаза старого арфиста блеснули в свете звезд, и Найрн вновь услышал голос Деклана – его единственный ответ.
«Волшебство не в нем. Волшебство – в его арфе».
Может быть, струны играют сами собой, а Уэлькину остается лишь держаться на ногах да вспоминать стихи? Здравого смысла в этом не было ни на грош, но ведь и во всем остальном тоже – ни в котле, полном еды, которой никто не ест, ни в толпе, которая не танцует, не подпевает бардам и вовсе не издает ни звука, ни в единственном различимом в темноте то ли камне, то ли старике в плаще с капюшоном – в любом случае безмолвном, как и все остальные.
Спина Найрна покрылась гусиной кожей, точно от леденящего дыхания летней луны. Пальцы похолодели, опухшие глаза пересохли так, что он не мог ни моргнуть, ни отвести взгляда от того, что только что узнал и понял, а скорее знал и понимал с самого начала, каким-то дальним уголком сознания, не занятым попытками сокрушить стоящего напротив барда своими великими талантами.
«Я же знаю эту песню», – подумал он. Нет, не ту песню, что извлекали из струн пальцы. Ту, что возникла на равнине прямо перед ним. Котел. Камень. Башня ночи вокруг и бесконечное вращение звезд над головой. И сама древняя равнина, где все немы и эфемерны, как призраки.
Костяная равнина…
Внезапная бурная волна восторга и ужаса накрыла его с головой. Найрн понял: вот он, желанный конец нескончаемого состязания! Вначале образ башни возник в памяти. Она стояла совсем недалеко от них с Уэлькином, и камни в ее стенах вились, тянулись вверх, к звездам, бесконечной спиралью. Однажды он, наивный и невежественный, уже видел ее появление, еще не зная, что у нее есть имя. Теперь он знал его – и назвал, глядя на башню глазами сердца, призывая ее появиться, воздвигнуться нота за нотой, камень за камнем, спиралью подняться ввысь под его музыку, по камню на каждую ноту, и дотянуться вершиной до хоровода звезд в ночном небе. Именно она, единственное место, где смогут рассудить их спор, и нужна была обоим – и ему, и Уэлькину.
Вьющаяся башня…
Играя, он погрузился в грезы. Где-то вдали, в ином мире, арфист – пот со лба каплет на струны, разбитые пальцы в крови, все мускулы жжет, как огнем – собрал все силы и с болью, с кровью вырвал из сердца еще одну песню. Огромная башня в грезах начала расти, поглощая равнину, огни костров внутри ее камней казались крохотными, не больше мерцающих звезд. Башня наполнилась голосами – угрожающими и добродушными, остановившими нескончаемый спор. В сравнении с последней песней, что извлекал он из костей лодыжек и слуховых косточек, Испытания и Кары казались проще пареной репы. Голоса отдали приказ, он сделал, как велено. Он согласился на суд, предложенный строками древних стихов, и наконец-то мог отдохнуть.
