Нужно было только открыть дверь башни…
Он видел ее – светлую, цвета стоячих камней, продолговатую каменную плиту на фоне темной стены. Вдоль притолоки тянулись строки слов-палочек, и лишь одно слово мерцало посреди двери – круг, заключавший в себе бесконечную спираль, начинавшуюся от центра, раскручивавшуюся, чтобы слиться с внешним кольцом и устремиться обратно к центру. Слово дразнило, смеялось над Найрном. Он знал его, и он его не знал. Деклан не учил Найрна этому слову, однако пальцы знали его и раз за разом пытались сыграть, как песню, извлечь его из струн, придать ему форму, высказать теми способами, к каким не мог прибегнуть измученный разум. Тут Найрн почувствовал на себе взгляд Уэлькина – тот будто услышал в музыке соперника перемены: странные фразы, неожиданные ритмы, что вели молодого барда вперед. Оно, это слово, было дверным запором – и замком, и задвижкой, и ключом. Пот ел глаза, ослеплял. Встряхнув головой, Найрн почувствовал на щеке тяжелые, мокрые пряди волос. Они играли всю ночь, и весь день, и начали новую ночь, и за все это время в рот Найрна не попало почти ничего, кроме собственного пота. Но что за важность? Теперь ему было плевать даже на Уэлькина. Он забыл обо всем, кроме этого слова, казалось, выведенного огнем посреди двери.
Закрыв глаза, Найрн позволил этому слову, чем бы оно ни было, заполнить свой разум, дал волю пальцам и почувствовал его еще до того, как услышал – дикое, резкое, точно звук лопнувшей струны или визг раненого зверька.
От изумления он открыл глаза и услышал собственный голос – хриплый, прерывистый крик ужаса.
«Смерть» – вот что значило слово на двери, и теперь смерть окружала его со всех сторон. Призрак за призраком восставали над скелетами, покоившимися на плитах желтого, точно сливки, камня и давным-давно дочиста обглоданными временем. Духи были облачены в память о своем богатстве и знатности – в роскошные разноцветные плащи и мантии, украшенные пышным мехом, затейливой вышивкой, резными костяными пуговицами. Их браслеты, ожерелья и украшения в волосах были искусно выкованы из золота и серебра. На инструментах в их руках сверкали драгоценные камни, другие инструменты в изящных кожаных чехлах стояли, прислоненные к их смертному ложу. Найрн понял: все это – призраки древнейших бардов равнины. Каждый выглядел в точности так же, как накануне смерти, если не считать глаз. В глазах их – пустых, черных, точно глазницы черепа – плескались отблески пламени одинокого факела, горевшего рядом с открытой дверью.
– Добро пожаловать в нашу обитель, – приветствовали Найрна на том же самом языке, что слышал он от Уэлькина.
На сей раз он понял этот язык и сделал шаг назад. Добро пожаловать в обитель мертвых? Этого ему вовсе не хотелось слышать ни на каком языке. Пришлось вспомнить о том, что он – там, куда и стремился попасть, внутри строк древнейших стихов в мире.
Ответ Уэлькина заставил Найрна вздрогнуть от неожиданности. Он совсем забыл о том, что не один, что у этого барда есть собственные (и весьма веские) причины прийти сюда, и что спор их еще не закончен.
– Что же мы должны делать?
От голоса Найрна остался лишь жалкий бесплотный призрак былого великолепия, разбитого вдребезги, разорванного в клочья страхом и изумлением и бессчетными песнями, которые пришлось спеть, чтобы попасть сюда.
– Играть, – зловеще ответил Уэлькин. – Играть всей душой и всем сердцем. Это единственный истинный выход отсюда.
– Играйте, – подхватил дух женщины в оранжевых и пурпурных одеждах, с золотистыми с проседью косами, перевитыми золотой нитью. – «Балладу об Энеке и Критале». Ты, Свинопевец. Играй так, как ее пела я.
Все мысли разом вылетели из головы. Эти духи были придворными бардами – неважно, сколь давно забытых правителей, и Найрн сильно сомневался, что даже познания самого Деклана уходят в прошлое так же далеко, как память этих призраков. Но его пальцы внезапно ожили, пробежались по струнам, следуя за короткой задорной мелодией, выскочившей неведомо откуда и пустившейся в пляс в голове. К концу ее на губах призрачной женщины заиграла улыбка, и отблески пламени зазмеились спиралями вдоль толстых золотых нитей в ее косах в такт ее кивку. Она не сказала ни слова. Недолгую тишину, воцарившуюся после того, как Найрн закончил мелодию, нарушил другой бард – длинноволосый, долгобородый старик в белом.
– Ты, Уэлькин. Играй «Куда вороны сбирались».
Песня, которой Найрн в жизни не слышал, баллада об умирающем юном воине, тронула его до глубины души. Казалось, старый бард поет о суровом начале времен – песню, обнаженную до самой сути. Песня звучала жутко, зловеще, как будто камень с равнины пел ее сам себе. От леденящего ужаса по спине Найрна вновь пробежали мурашки. Он проигрывал. Этот грязный бродяга с разноцветными глазами и голосом, похожим на стук древней кости о камень, знал песни, сошедшие в могилу вместе с этими духами. Где Уэлькин мог слышать их, на каких могилах сидел, слушая пение ежевичных кустов, растущих из пустых черепов, Найрн и представить себе не мог. И все же где-то в странствиях Уэлькин выучил песни этих мертвецов…
Значит, не Найрн, а он выйдет из этой гробницы с победой, живым, и займет место барда при дворе короля Оро. Богатство, почести, вся музыка мира – все это достанется ему. А Найрн, как всегда, останется снаружи – за стенами, под окнами, украдкой глядеть на то, чего ему никогда не получить.
И в этот ничего хорошего не суливший миг, стоя в самом сердце древнейшей тайны равнины, он снова услышал голос Деклана.
«Волшебство – в его арфе».
Юный любовник в песне умер, вороны спустились к нему. Ни слова, ни звука, ни даже отблеска пламени на серебре и золотом шитье – слушатели замерли без движения.
– Ты, Свинопевец, – сказал третий дух. – «Путь колеса».
Найрн поднял арфу, вопреки здравому смыслу надеясь, что его пальцы знают и эту песню, которой он, вне всяких сомнений, никогда не встречал во всех своих странствиях. Пальцы безмолвно повисли в воздухе. Духи столь же безмолвно ждали.
И тогда пальцы потянулись к самой низкой струне арфы и разом ударили по ней, вторя глубокому неукротимому вожделению и отчаянию, дрожи натянутых жил, отдавшейся гулом в костях, бессловесному крику о том, что Уэлькин плутует, что в нем нет никаких великих талантов, что вся сила древнего волшебства заключена в его арфе, и он, Найрн, может одним лишь желанием порвать ее струны и доказать свою правоту.
И верно: одна из струн арфы Уэлькина лопнула, и сам старый бард пронзительно, жалобно вскрикнул. Арфа со звоном упала, за ней рухнул наземь арфист…
…и с неба, вдруг вспыхнувшего мириадами звезд, градом посыпались камни.
Глава семнадцатая
Письмо Кеннела – сверкающее цветными чернилами и королевской печатью официальное уведомление о том, что поиски нового королевского барда надлежит без промедления объявить по всей стране, и в первый день лета всех музыкантов, из замков и из деревень, ждут на равнине Стирл для состязания меж собой – было доставлено в школу еще до конца дня. Дата состязания вогнала Зою в ступор. Как скоро… Казалось, до назначенного срока всего несколько вздохов – одна-единственная улыбка весенней луны, после которой та повернется лицом к лету. Но было ясно: те же самые чувства внушил бы ей любой день в ближайшую сотню лет, что свел бы ее в состязании с Кельдой.
