Но земли эти то ли исчезли в мифах, то ли были благоразумно окутаны завесой волшебства, хранящего их от чужаков. Карты были неточны, рассказы моряков туманны, а когда казалось, что цель уже близка, поднялись неистовые ветры, сбившие корабль с курса. Узнав те самые силы, что скрывали от него волшебство, Найрн не уставал дивиться их могуществу даже в тот миг, когда грот-мачта переломилась со звуком лопнувшей струны, и он с облегчением думал, что наконец-то обретет вечный покой.
Очнувшись на границе воды и суши с полным ртом песка, он вяло поднял голову и увидел птиц – таких ярких и пестрых, что даже его острый глаз ювелира не мог различить всех оттенков. Птицы весело щебетали, порхая среди огромных деревьев – глянцевитых, темных, с прожилками цвета янтаря и слоновой кости. Оглядевшись, он вновь рухнул лицом в песок. Дело было ясным: все это – лишь новый поворот его постылой жизни.
Вернувшись в Бельден со следующим попутным судном, он привез с собой образцы древесины и перьев и в течение следующих десятилетий, несмотря на непреходящую скуку и беспредельное разочарование, поразительно преуспел в торговле. Затем он стал пиратом и принялся грабить собственные корабли, отчего становился только богаче. Потом на время сделался легендой Кайрая – затворником, собиравшим книги и пускавшим на порог лишь торговцев самыми экзотическими редкостями. Потом он запер свой особняк на берегу Стирла и превратился в трактирщика. Потом – в главного повара ресторации, часто посещаемой вельможами из королевского замка. Какое-то время был вором, но вскоре понял, что большая часть украденных им вещей уже принадлежала ему в то или иное время. Потом он стал библиотекарем. Смотрителем музея. И снова путешественником – на сей раз профессиональным искателем старинного хлама и сокровищ древней истории в чужих землях.
И все это неизменно делало его богаче.
К тому времени он уже давно потерял счет женам и любовницам, которых любил и оплакивал, детям, во множестве расселившимся по всему Бельдену, и способам, коими пытался покончить с жизнью. Забылись даже преступления, за которые он был приговорен к костру, повешению или отсечению головы – пиратство, подстрекательство к бунту против династии Певереллов, попытки взорвать себя среди толпы, или еще что-нибудь этакое. Костер заливало дождем, веревка на шее рвалась, и он падал ничком на землю с болью в вывихнутом колене и явственным звоном лопнувшей струны арфы в ушах. Даже топор палача отказался прикасаться к нему, со свистом слетев с топорища и едва не лишив головы ни в чем не повинного зеваку. И всякий раз, согласно традициям давнего прошлого, правосудие считалось свершившимся, и Найрна отпускали на волю, ибо нельзя казнить за одно преступление дважды.
В конце концов он оставил попытки умереть. В очередной раз начав новую жизнь, он сделался юным учеником в школе бардов на холме, ныне со всех сторон окруженной городом. Огромное богатство единственного наследника усопших родителей позволяло держаться в школе вопреки тому, что он, несомненно, был самым бездарным учеником за всю ее историю, и всем намекам на то, что ему следовало бы уйти. Он не мог отличить ноты от ноты, свирели в его руках трескались, струны арф лопались, барабаны сбивались с ритма. Голос, довольно приятный, пока он говорил, становился дрожащим и резким, стоило только запеть. Баллады и стихи, что он пытался запомнить, зияли великим множеством прорех.
– Музыку ты любишь, – без обиняков сказал один из мэтров. – Но музыка не любит тебя.
– Тебя будто заколдовали, – прозорливо сказал другой. – Или прокляли. Возможно, стоит попробовать преуспеть на другом поприще?
Но он стоял на своем – и во всем терпел неудачи, невзирая на очевидное, огромное и совершенно напрасное усердие. Темой итоговой работы он выбрал убеленную сединами тайну местонахождения Костяной равнины, но в решении этой загадки тоже не преуспел, несмотря на все изыскания и собранные за сотни лет книги и манускрипты.
Когда Софи Уэверли – миловидная, богатая, с обширными связями в свете, ради развлечения баловавшаяся уроками в школе бардов, прониклась к нему жалостью и вышла за него, он был безмерно рад. Она забрала его из школы, поселила в старинном доме, купленном для них ее отцом, и поощряла его причуды, чтобы иметь возможность заняться собственными увлечениями – как правило, свершением благих дел в приятном окружении. Она представила его ко двору, где юный король Люциан поощрял его исследования прошлого Кайрая и дивился его хватке во всем, что не имело отношения к музыке.
Вскоре у них с Софи родился сын.
Тогда Найрн начал бродить по ночам тихими городскими улицами – коридорами среди каменных стен, тянувшихся к небу, чтобы заслонять звезды, вместо того, чтобы говорить с ними по примеру древних стоячих камней. Он искал те места, где прошлое сливается с настоящим, где отголоски древних песен еще живут среди ветхих громад заброшенных зданий. Он жаждал общества луны и древних ветров, свистевших в выгоревших окнах и черных проемах, давным-давно лишившихся дверей и позабывших, куда ведут. В таких местах заплутавшие ветры говорили древним языком, а луна плыла над головой, точно пришелица из далеких времен. Казалось, ее бледный луч, создающий тени из пустоты, шарит в руинах в поисках прошлого, которое она помнит, но никак не может найти. Погруженная в грезы, луна не могла разглядеть ни большого современного города, ни кораблей, приводимых в движение машинами, ни пыхтящих паровых трамваев. С этой луной было о чем поговорить, и часто Найрн так и делал, устроившись на куче щебня, сжимая бутылку в одной руке и опершись на другую.
– Ты должна знать, где она, – молил, требовал, кричал он. – Ты должна была видеть ее. Прикасаться к ней. Скажи же мне, где она?!
Время от времени он затевал раскопки там, куда падал свет древней луны. Почему бы и не здесь? Место – ничем не хуже других. Он мог позволить себе тратиться на свои прихоти, а потому ему не требовалось никому ничего объяснять. Раскопки в этих местах приносили столько диковин и ценностей, что его безумие оборачивалось предвидением. Находки он жертвовал городскому музею или дарил королю для его личной коллекции. То, что он на самом деле искал, при свете дня казалось столь же эфемерным, как луна. Но оно существовало, и сам Найрн был тому доказательством, каждый час, каждый год, каждый век носившим в себе его проклятие.
Во всех этих местах он искал свою смерть.
Камень. Котел. Башню.
Один-единственный намек на ту равнину, где он рискнул всем и проиграл – вот все, что нужно было ему от луны. Шанс отыскать ее и изменить свою жизнь. Сделать ее обычной. Настроить арфу. Вновь обрести голос. Хоть раз в своей бесконечной жизни поговорить с сыном, не чувствуя сурового, невыносимого бремени предвидения судеб обоих.
Об этом он молил луну, ради этого изрыл Кайрай ямами, но лишь нашел еще больше богатств, еще больше того, чем уже обладал. Ни единого следа, ведущего к дверному косяку, к притолоке, к древнему камню порога – на Костяную равнину.
Из всех, кого он знал в жизни, одна луна видела, что там произошло. Только с ее бледным ликом он мог говорить об этом, сидя среди обугленных костей прошлого, и луна никогда не осуждала его – просто безмолвствовала и шла своим путем, как сгорбленная, шамкающая старуха из сказки, собирающая в лесу хворост для своего очага. Только она знала его имя.
