В туннеле воцарилось гробовое молчание. Внезапно Беатрис больше всего на свете захотелось сейчас же увидеть их лица. Она подняла ногу и осторожно шагнула вперед, не желая прерывать их разговор даже шорохом сдвинутого камешка.
И Фелан заговорил – с глухой стеной молчания Ионы. Голос его сильно дрожал.
– На равнине из костей, посреди кольца камней… Это о том, как ты в последний раз играл на арфе. Это ты разрушил школьную башню. А потом исчез. Это для твоего тела заказывали тот третий гроб, о котором упоминает в счетной книге Дауэр Рен. Но никто не нашел твоего тела. Потому что… потому что ты не погиб. Ты – Найрн. Тот самый бард, что потерпел поражение в Трех Испытаниях Костяной равнины, и теперь нет для тебя ни конца дней, ни забвенья.
Беатрис сделала еще шаг. Рука, касавшаяся стены, провалилась в пустоту. Она повернулась туда и наконец увидела их. Во всяком случае – лицо Фелана, ярко освещенное электрическим фонарем, направленным на него Ионой. Сам Иона был почти не виден – только часть рукава да заметно дрожащие, заставлявшие дрожать и луч света на лице Фелана, пальцы. Беатрис совершенно не понимала, о чем говорил Фелан, но при виде слез, бежавших по его щекам вниз, в темноту, на ее глаза тоже навернулись слезы.
Луч фонаря запрыгал так беспорядочно, что лицо Фелана казалось размытым пятном. Наконец Иона опустил фонарь и устало привалился к стене туннеля. Миг спустя его примеру последовал и Фелан, прислонившийся к стене рядом. Теперь фонарь освещал два башмака – черный, начищенный до блеска, со сверкающими пряжками, и коричневый, потрескавшийся и поношенный.
– Ты даже не можешь себе представить, – тихо, устало сказал Иона, – сколько раз мне хотелось, чтоб ты узнал меня. Ты, как никто во всем мире, способен понять эти стихи. Но я боялся собственных надежд, потому и чинил тебе столько препятствий. Я боялся, что даже ты можешь оплошать и так и прожить всю жизнь, ни разу не назвав меня по имени.
Он помолчал и с трудом закончил:
– Или что, зная его, будешь по праву презирать меня всю оставшуюся жизнь.
Услышав невнятный звук, вырвавшийся из горла Фелана, Беатрис ахнула и поспешно зажала рот ладонью.
Резкое восклицание заплясало эхом под каменным сводом, луч фонаря заметался из стороны в сторону и остановился на лице Беатрис. Вглядываясь в темноту за ним, она заплакала, еще не понимая, отчего, но начиная различать во всем этом кусочки сказания, столь же древнего, как руны над каменной дверью.
– Принцесса Беатрис? – потрясенно выдохнул Иона Кле.
– Я… я следила за Кельдой, – прошептала она. – И потеряла его. А потом услышала вас.
Фелан резко оттолкнулся от стены, прошел вдоль луча фонаря, опущенного ему под ноги Ионой, нащупал локоть Беатрис, потом – ее запястье, и мягко потянул ее к отцу. Прислонившись к стене рядом с ним, принцесса сунула руку в карман в поисках никчемного клочка кружев с монограммой.
– Даже не знаю, отчего плачу, – сказала она, уткнувшись в платок. – Наверное, потому что плачешь ты. Все кажется таким безнадежно запутанным. Прости. Мне и быть здесь не следует…
Фелан ничего не сказал, только крепко обнял ее за плечи. Она почувствовала, как его губы движутся по ее щеке, пробуя на вкус слезы, и находят ее губы сквозь кружева.
– Ты понимаешь древности, – хрипло заговорил он, уткнувшись лбом в ее лоб. – Ты любишь их. Где же тебе еще быть, как не под землей? – он поднял голову и повернулся к Ионе. – Кто такой Кельда? В твоей долгой жизни я не нашел его ни разу. А ведь он должен быть гораздо старше тебя, если знает, как звучат слова, которых никто не слышал уже по меньшей мере тысячу лет. И обладает всей их силой. Почему он все это время хранил молчание?
Иона пошарил вокруг лучом фонаря, будто загадочный гризхолдский бард мог тихо стоять где-нибудь тут же, во мраке.
– Не здесь, – коротко ответил он, откачнувшись от стены. При виде того, как бережно он положил руку на плечо Фелана, у Беатрис опять защипало в глазах. – Спасибо, – прошептал он. – Спасибо за заботу обо мне. Я надеялся на тебя, но ведь ждать такого от собственного ребенка жестоко.
– Ты свыкся с собой, – хрипло сказал Фелан. – Свыкнусь и я.
Фонарик снова осветил Беатрис – платье в цветочек и рваные, измазанные грязью чулки.
– Ах да, – сказал Иона, – Софи что-то говорила о пикнике в саду. Вот почему вы в платье. Но почему босиком?
– Каблуки, – пояснила Беатрис. – Слишком шумно.
– В город вам в таком виде нельзя. Лучше мы проводим вас в замок тем же путем, каким вы пришли.
– Нет, – твердо сказала Беатрис. Ее пальцы скользнули вниз по предплечью Фелана, нащупали его ладонь и крепко стиснули ее. – Нет. Я иду с вами. Вы знаете, кто вы такой, и Фелан знает, кто вы такой, а я даже не могу сказать, как вам обоим удалось в одну минуту разбить мне сердце. Расскажите, мэтр Кле.
– Это очень долгая сказка, – предупредил Иона. – И, вероятно, самая древняя в мире. Я думал, что знаю ее, пока не встретил Кельду. Он показал мне ее истинный смысл, и с тех самых пор мне нет счастья.
Пальцы заледенели, несмотря на тепло руки Фелана, однако Беатрис отправилась с ними, сквозь темноту, на свет дня, вдруг показавшегося чем-то незнакомым. Должно быть, именно таким – бесконечным, неизбывно древним, терпеливо ждущим еще одной ночи, видел его Иона…
Глава двадцать вторая
Стоя у стойки бара в «Веселом Рампионе», Зоя пела и пела этому непрошибаемому деревянному столбу. Было далеко за полночь, медленно клонившаяся к горизонту луна за открытым окном осыпала блестками воды реки. Зал был до отказа набит музыкантами. Все были так взвинчены близким состязанием, что непременно вспыхнули и взорвались бы на месте, точно фейерверк, если бы не достаточное количество холодного пива. Голос Зои зачаровал всех, все пели вместе с ней, гремя оловянными кружками, если не было других инструментов. Но ее голос не тонул и в этом шуме. Она пела так, как требовал Кеннел, – чтоб раскололось даже ледяное сердце луны, очевидно, столь же неприступное, как и этот придворный бард, потягивавший вино в тени.
Это был бард герцога Уэверли, светловолосый, с холодным взглядом, ощетинившийся целым арсеналом инструментов – арфой, свирелью, флейтой и тамбуринами. Он единственный не был захвачен музыкой, хотя Зоя играла и пела именно для него, призвав на помощь все свое мастерство, чтобы заставить его моргнуть, улыбнуться, или хоть пальцем по столу постучать. Но он лишь равнодушно взирал на нее, время от времени поднося к губам бокал и поглядывая на луну, словно мог бы услышать ее музыку, плывущую в ночном небе, если бы только Зоя прекратила шуметь над ухом.
Наконец она оставила эту затею и, уступив черед другим, жадно припала к бокалу охлажденного вина, поставленному перед ней Чейзом. В отличие от уэверлийского барда, Чейз выглядел немного оглушенным.
– От твоих песен дрожь по спине, – сказал он. – Как будто покойников слушаешь. – Зоя, прищурившись, посмотрела на него, и он негромко рассмеялся, запустив пятерню в золотистые, точно подсолнух, кудри. – Ну, наверное, так пели в давние времена, до уличных фонарей и паровых трамваев, – он умолк, отвечая на ее нежный поцелуй. – А что, если ты победишь? Я же тогда тебя больше и не увижу.
