Как же он переживал тогда женитьбу отца на морейской деспине! Навсегда запомнились бабушкины слова: «Ты теперь, внучек, только мне и нужен будешь, а для них — нелюбок». Сколько ни выказывала к нему мачеха добросердечия, а всё же Иван не доверял ей, ревниво следил, помнит ли отец о первой своей жене, матушке Марье Борисовне, или совсем уж забыл. И с горечью видел, как всё больше погружается батюшка в новое семейное счастье.
Сколько выстрадано за эти восемь лет, лучше и не вспоминать!..
— Иван Иванович! Пусти меня, я со своими молодцами быстро их назад в Угру загоню! — взмолился молодой боярин Борис Морозов, сын Михаила Русалки. Тотчас татарская стрела просвистела над головой княжича.
Уже человек тридцать конных татар вышло на берег, тесня немногочисленный отряд русичей. Палить по ним из пушек уже было нельзя — можно и своих покосить в таком же количестве, как и врага. В волнении Иван Иванович схватил кусок варёной говядины, рванул зубами, стал жевать. С набитым ртом промычал:
— Погоди!
Проглотив, хотел ещё откусить, но опомнился — что ж это я?! — отшвырнул от себя мясо, натянул поводья коня, крикнул начальнику огнестрельного наряда:
— Никифор! Действуй, как договаривались!
— Слушаю, Иван Иваныч! — отозвался тот.
— С Богом! — выдохнул княжич и сам повёл в бой конницу. Морозов вёл своих рядом. Две сотни всадников кинулись навстречу ордынцам, которые продолжали выскакивать из реки на наш берег. — Борис! — крикнул Иван скачущему неподалёку Морозову. — Как я побегу, так и ты со своими беги, не мешкай!
— Понятно теперь! — откликнулся Морозов.
В глазах Ивана уже всё мелькало, будто в буйной пляске. Он выхватил булаву, метнул её далеко вперёд себя, ни в кого не попал, схватил клевец свой любимый, с размаху ударил, но попал не в татарина, а в голову его коня, под самое ухо, конь визгливо заиготал, шарахаясь в сторону; удары, треск, скрежет, крики, визги, лязг железа, звон кольчуг, стоны, конский храп — всё слилось в сплошную дикую свистопляску. Кто-то задел кистенём о шлем Ивана, в голове загудело, искры посыпались из глаз, Иван отмахнулся, клюв клевца токнулся во что-то мягкое с костью, во что — он не видел. Но вдруг всё происходящее как бы встало на свои места. Прямо перед ним вырос татарин на коне и с саблей, р-раз! — Иван отбил его удар, д-два! — снова отбился... Резко развернул послушного своего гнедого Кочетка, способного пять раз подряд крутануться на одном месте, будто гаерская собачка.
— А ну, метью вспять! — что было мочи закричал княжич, увлекая разгорячённых схваткой воинов за собой. Татары, явно не ожидая, что русские так внезапно кинутся наутёк, опешили и не сразу бросились вдогонку. Того-то и было надобно, на то и расчёт был! Грозно прогрохотало с боков, и справа, и слева, ураган рубленого железа, коим начинялись толстоствольные тюфяки, пронёсся над землёй, сметая татар, будто ветром пыль. Не успели очухаться — ещё один залп, уже другого наряда, добавил тем, кому с первого раза не досталось. Долго готовились пушкари, много припасли гостинцев Ахматовой саранче.
Вернувшись на то место, где он стоял изначала, Иван огляделся по сторонам. Крикнул Никифору:
— Каково?
— Опрокинули покамест! А чо дале будет, не зна!
— Ну ты, княже, силён молотить! — восхищённо воскликнул подоспевший Морозов.
— А чо? — вдруг смутился Иван Иванович.
— Да ничо! — загоготал Морозов. — Не менее пятерых уложил. Глянь на клевец-то свой! Весь в крови басурманской.
Иван посмотрел на клевец. Он и впрямь был испачкан в крови.
— Хорош врать! — проворчал. — Под одним коня убил, другого зацепил только. Пятеры-ых!.. Врать не мякину жевать, не подавишься.
— Вру, княже, — положа руку на сердце, улыбнулся Борис Михайлович. — Но тот, которого ты, как говоришь, зацепил, тотчас же к аллаху отправился. Я видел, как душа из него выскочила.
— И какая она?
— Да известно какая — мизгирь с крылышками.
— Опять врёшь, собака! — рассмеялся княжич.
Ему до сих пор не верилось, что бросок на врага, бой, задуманное заранее внезапное отступление — всё уже было позади, так быстро оно свершилось. Это была его первая в жизни рукопашная, о которой он так долго, так долго мечтал. А ведь отец ни разу, ни разу лично в бою не участвовал! Вот здорово!
— Лучше скажи, наших много побило?
— Человек двадцать, — отвечал Морозов. — Да многие не успели отхлынуть. Некоторые не смогли, так увлеклись боем. Пришлось их из наших же тюфяков... Говорил же я им!..
Отцу митрополит Иона перед смертью завещал никогда лично в битве не участвовать и своей рукой ни одного человека не убить. Иначе, сказано было святителем, не сбудутся мечты о великом государстве. А Ивану Ивановичу никто такого завета не клал, и вот сегодня он своим клевцом разлучил татарскую душу с телом. Хотя погодите-ка, а из пищали, а из пушек сколько раз уж стрелял княжич за все эти дни, покуда татарове по тому бережку расхаживают? Это что, не считается?
Считается, конечно, но всё же не совсем то, чем когда вот так, в прямой схватке. Ему было и лихо, и весело, и муторно. Голова до сих пор гудела от полученного по шлему удара, сердце колотилось как бешеное, в животе щекотало что-то. Бой разочаровал его своей суматошностью, кутерьмой, но он не хотел думать об этом разочаровании, ибо остался жив, сразился не худшим образом, даже убил кого-то. В общем, всё было превосходно.
— А сколько наших попало под нашу же стрельбу? — спросил всё же Иван Иванович.
— Человек десять, не больше, — сказал Никифор.
— Де-есять?! — выпучил глаза княжич.
— Что поделать, — развёл руками начальник наряда. — Зато глянь-ка, свет Иван Иваныч, отходят агаряны.
— Быстро умылись! — сказал Борис Михайлович.
— Может, хотят выше по реке попробовать переправиться? — задумался княжич. — Там глубоко... Не может быть, что они так глупы. Посмотрим, что будет. Думается, они вскорости снова сунутся. А что, Борис Михайлович, я и впрямь хорошо рубился?
— Сёк их налево-направо любо-дорого! — заулыбался Морозов. — При твоей полноте даже удивительно было такое верчение тела.
— Хымм... — прорычал Иван Иванович, не зная, как понимать слова Морозова — как издёвку или всё же как неумелое восхищение.
Княжич Иван и впрямь в последние два-три года стал страдать полнотой. Живот у него был уже, что называется, настоящий московский, тут он отца полностью превзошёл. К своим сорока годам великий князь и половину такого живота не наел, как его сын к двадцати двум. Правда, столь ранняя тучность вызывала тревогу — не болен ли? А началось всё с шестнадцати лет, когда княжич, до той поры невысокий ростом, вдруг стал расти и при этом постоянно ощущать страшный голод. В девятнадцать, сделавшись почти таким же долговязым, как отец, Иван Иванович остановился в росте, но не перестал испытывать постоянного голода. Лекарь Леон, выписанный деспиной Софьей из Венеции, исследовав Иваново обжорство, сделал следующее заключение: юноша предрасположен к той же болезни, от которой всю свою жизнь страдает его бабка и умер его дядька, а именно — к задоху. Посему плоть его заранее борется с недугом, насыщая себя впрок, и не нужно запрещать Ивану Ивановичу есть столько, сколько ему хочется, но необходимо установить определённый круг блюд, в основном вкушать мясо, как можно больше мяса и как можно меньше мучного, рыбного, овощного. Сии предписания многих сильно удивляли, а некоторых раздражали, особенно духовных лиц, недовольных тем, что отныне княжичу по советам Леона разрешалось в Великий пост говеть только в первую и в Страстную седмицу, в Филипповки — тоже первую и последнюю, в Петровки и в Госпожинки — по три дня, а в прочее время года не соблюдать среду и пятницу. Разумеется, злые языки заговорили о жидовских происках, тем более что лекарь Леон на поверку и впрямь оказался жидовином. Но он был знаменитым лекарем, и все иностранцы, приезжающие к Ивану, восхищались тем, что именно при дворе Московского государя находится столь великий врачеватель.
