Ещё одну ночь проведя в Товаркове, поутру Андрей Васильевич дождался известия о том, что Ахмат снова вернулся в Якшуново, и в полдень, простившись с Оболенским и Тетеревом, поехал проверять свои оборонные порядки. С полуночи дул холодный зимний ветер, казалось, ещё немного — и пойдёт снег. Пахло даже снегом. Андрей Васильевич вдруг подумал, что устал жить на белом свете, что хорошо было бы лечь сейчас под одеяло и уснуть навсегда-навсегда. Напиться крепкого ржаного мёда и уснуть, ощущая, как горят щёки.
Но вместо этого надобно было ехать на коне, трястись, мучиться от студёного ветра и откуда-то взявшейся изжоги, скрывая зевоту, когда с умным видом осматриваешь, как устроены орудия, где размещены полки...
— Андреюшко!
Оглянувшись, он увидел Ваньку Булгака. Лицо его сияло, щека была обезображена какой-то замысловатой раной.
— А я с Воротынской битвы еду, вот как! — похвастался он. — Здорово мы там Ахмутке по зубам врезали! Видал, как меня садануло? То-то же.
— Слыхано, Борис Русалкин пал там? — спросил Андрей.
— На моих глазах дело было, — отвечал Ванька. — Он прежде семерых агарян умертвил, а потом его надвое разрубили. Страшно вспоминать.
— А ты многих порубил?
— Не считал. Но думаю, не меньше десяти. Не тот нынче басурманин пошёл, как я погляжу.
— А то ты прежнего знал!
— Знать не знал, но по рассказам-то — Батый, Мамай, Тохтамыш, Едигей. Те похлеще были, нежели нынешний Ахмутка.
— Ужо он тебе покажет хлёсткость, — проворчал Андрей Васильевич, досадуя на то, что сей бестолковый Ванька Булгак успел побывать в сражении, даже ранен, поди — прославился там. Врёт, конечно, что стольких татар уложил. — Вот река встанет, тогда увидим, каков нынче басурманин.
— Ничо, не оробеем!
При Булгаке размышлять о жизненной усталости было как-то неловко, не с руки, к тому же Ванька гораздо лучше разбирался во всех военных тонкостях и помогал Андрею Васильевичу углядеть, где что не так. Из него, глядишь, в будущем неплохой воевода получится; не смотри, что заполошный такой.
— А правду говорят, князь, что ты брату по завещанию все свои уделы передаёшь? — спросил вдруг Ванька, когда они, осмотрев любомиловскую засаду, двинулись дальше.
— Правда, — ответил князь Андрей. — А что такого?
— Ну и дурень! — сказал Булгак.
— Почему?
— Да потому, что теперь Ивану только то и остаётся, что отравить тебя тайком.
— Не болтал бы ты, пёс твою мать! — выругался князь Андрей. Он и сам мог бы думать о том, что великий князь, того и гляди, и впрямь тайно отравит его, да ведь разве он чем-нибудь мешает Ивану? Да ничем. И брат любит его. Внезапная злость на Булгака схватила Андрея Васильевича когтями за ребра. — А ну назови мне хоть одного человека, которого бы брат мой Иван отравил! — грозно рявкнул он, резко остановив коня своего, рыже-чалого трёхлетка по кличке Деспот. — А не назовёшь, я вот тя кистеньком угощу!
— Как-как? — мгновенно вспыхнул Ванька. — Кисельком?
— Кистеньком, — повторил Андрей Васильевич, берясь за кистень и показывая его обидчику.
— Утю-утю! — усмехнулся Булгак. — Кистенёк-то спрячь, а то уронишь, коняжке ножку отшибёшь.
— А я говорю ещё раз — кого брат мой великий князь Иоанн Васильевич хоть раз отравил, а?
— Да хучь бы Марфу Борецкую! — нашёлся с ответом Ванька. — Что, скажешь, он не губил её? Где ж она тогда?
— Где? — растерялся Андрей. — У твоей бабы в дуде!
Воины, сопровождавшие Булгака и Меньшого, озираясь на них, поняли, что они ссорятся, трое подъехали поближе.
— Честные князья! — окликнул спорщиков Аким Гривнин. — Вы что се затеяли? Никак, подерётесь?
— А что ж! — рыкнул Булгак, тоже хватаясь за кистень.
— Ахмата не можете дождаться? Грешно и стыдно! Ну деритесь, а мы поедем вместо вас оборону смотреть. Поехали, братцы!
Видя, как они и впрямь двинулись дальше, Андрей Васильевич первым остыл:
— Добро же! Аким прав, не время теперь. Но токмо попробуй ещё хоть слово на великого князя выдохнуть! Прячь кистень, тронемся дальше. И не зыркай так, не у пугаешь!
— Ладно, — переборов себя с видимым усилием, смирился Булгак. — А Марфа, что ж Марфа — её не токмо что отравить, пожечь надобно было прилюдно, ведьму ушкуйную.
— И не травил её никто, — буркнул Андрей. — Она сама своей желчью отравилась.
Ему вновь подумалось о том, как он устал жить и страдать. Так хочется, чтобы все вокруг любили друг друга, не злобились, не клеветали, не пакостили. И, будто назло, милые сердцу люди живут в неладах друг с другом. Кто прав, кто виноват во вражде между старшими братьями? Как начнёшь разбираться — вроде бы и Андреище с Борисом правы, а вроде бы и Иван свой великий смысл имеет. Одни говорят — надо большое единое государство создать, к чему и Иван стремится, и в этом нельзя не видеть истины. А другие говорят, что и удельная старина должна сохраняться. Мол, кольчуга, из многих отдельно кованных колец сплетённая, крепче держит удар, нежели иной цельнокованый доспех. И как подумаешь с этой стороны — тоже верно. Так как же можно жить, не зная, на чьей руке правота? Вот и появляется усталость. Помереть — и не мучиться этими раздвоями!
Долгое время он с Булгаком не разговаривал, но мало-помалу обида изгладилась; к вечеру, когда приехали в Опаков, уже вновь были друзьями. Ветер усилился, низкие облака неслись над Угрою, из них сыпался редкий и мелко-мелкий снежок — суснежица. Противоположный берег тут был высокий, крутой, а Опаковский брод — самый мелкий на Угре. Едва лишь взглянув на здешние окрестности, Андрей Васильевич вдруг ни с того ни с сего подумал о том, что именно здесь предстоит ему смертельная схватка с татарами, в которой он и погибнет. От этой мысли ему сделалось хорошо, тепло и уютно.
— Однако, самое место для Ахмута, — вторя его мыслям, промолвил Булгак. — Только вот знает ли Ахмут об этом? Эй, а там на берегу село большое? — обратился он к распоряжающемуся тут полковнику.
— Немалое, — отвечал полковник. — Юхново называется.
— Татар дозорных видели? — спросил Андрей Васильевич.
— А как же! Показывались гости дорогие. Принюхивались.
— А вы что?
— Попотчевали их. Только они к броду спустились, наш тюфянчей
[146] Игнатий Копна показал им свиное ухо. Одного наповал, двоих ранило железным угощеньицем. Мы с тех пор Игнатьев тюфяк так и прозвали — Свиное Ухо.
— Славно! — рассмеялся Булгак. — А я, вишь, с устья еду, с Воротынской переправы.
