В келью тем временем вошёл монах.
— Что, брате, готова трапеза? — спросил игумен Паисий.
— Почти готова, но я не затем пришёл, — отвечал монах. — К государю окольничий Плещеев прибыл. Говорит, царь Ахмат послов прислал.
Иван вскочил со своей скамьи. Кровь ударила в голову.
— Послов?!
Аж в затылке заломило от такого известия.
— Окольничий спрашивает, где государь изволит их встречать — здесь, в монастыре, или там, в Боровске, — добавил монах.
— Ты гляди! — усмехнулся отец Никита. — Только что отец-настоятель рассказывал о том, как татарин приходил обитель сжигать и обращён был в православие незабвенным Пафнутием, и — на тебе! Татары снова приползли сюда!
— Отец Иннокентий, сможешь обратить Ахматовых послов в христианскую веру? — спросил с улыбкою игумен Паисий.
— Татарского не знаю, — потупился Иннокентий. — А не то бы обратил.
— Так небось, послы русской речи обучены, — сказал Мамырев.
— Не мучайте отца-настоятеля, — сжалился над смущённым Иннокентием великий князь. — Не будем мы осквернять святую обитель присутствием в ней сыроядцев. Отправляюсь в Боровск.
— А как же воскресная трапеза? — спросил Иннокентий.
— Приду ужинать, — вздохнул Иван Васильевич.
Вскоре, покинув Пафнутьев монастырь, государь ехал по узкой дороге через высокий тёмный бор, славный своим сказочным обилием грибов и ягод, запасаемых иноками для многочисленных постов. Солнечные лучи редкими стрелами пробивались сквозь густые еловые и сосновые лапищи, а денёк-то был солнечный, ясный, морозный. Такие в феврале бывают, а сейчас — ноябрь.
Душа Ивана Васильевича трепетала от нетерпения. Он никак не ожидал, что Ахмат пришлёт к нему послов. До чего же любопытно узнать, с чем они прибыли! Три версты тридцатью показались. Но вот наконец добрались до Боровска, миновали стан Патрикеева-Булгака.
— Где послы? — спросил государь у встречающего его Григория Мамона.
— Ждут в Голубиной светлице, — отвечал Григорий Андреевич.
— Сколько их?
— Трое. Селимхан, Джамиль, Зальман. Да отряд охраны.
— Через полчаса веди их в Бисряную светлицу, я там принимать буду. Курицын где? Ноздреватый? Ощера? Аристотель? Всех ко мне! Хруста и Булгака тоже звать! Тетерева, Акима Гривнина! Чует моё сердце — вельми важное посольство.
В сопровождении Мамырева, Плещеева и игумена Паисия, которые приехали вместе с ним из Пафнутьевой обители, Иван Васильевич прошествовал в самую красивую светлицу Боровского дворца. В ней висело множество икон и парсун, украшенных жемчугом, отчего и называлась светлица Бисряной. Возбуждение великого князя продолжало расти. Сбросив с себя шубу и охабень, он остался в лёгкой чёрной ферязи, расшитой золотыми деревьями и серебряными птицами. Надо было одеться во что-то более торжественное, но ему не терпелось поскорее расправиться с ордынскими послами, и он решил, что не станет оказывать им большую честь — одеваться пышно. Он тотчас повелел поставить трон свой между двумя окнами, дабы яркое солнце слепило глаза татарам. Они тогда не смогут видеть лица его, зато сами будут хорошо освещены солнцем.
Усевшись на троне, Иван стал наблюдать, как светлица наполняется людьми. Входящие приближались к трону, низко кланялись и рассаживались на скамьи, расставленные вдоль стен. Первым появился окольничий Василий Ноздреватый, за ним — Иван Булгак, Ощера с сыном, Афанасий Морозов-Хруст, Аристотель Фиораванти, оба Курицыных — Иван-Волк и Фёдор-Сокол, Никифор Тетерев, Иван Нога, Аким Гривнин, другие бояре и князья из тех, что на этой неделе поселились в Боровске. Вдруг — словно чудо, государь не мог глазам своим поверить — Ванечка! Иван Иванович!
— Сынушко! — воскликнул великий князь. — Ты как здесь оказался?
— Да вот, отче, решил сам приехать, доложить о том, как мы встали под Серпуховом, — улыбаясь, ответил Иван Младой.
— Вот умница! Вовремя прибыл. Сейчас послов сыроядца принимать будем.
— Да уж знаю!
— Садись ошую от меня.
Княжич, в нарядной красной ферязи, выглядывающей из-под расстёгнутого синего охабня, стал усаживаться слева от отца. Одесную же от государя, разумеется, сидел Троицкий игумен.
— Снимай охабень, тут жарко, — посоветовал государь сыну.
— Ничего, я что-то зябнуть стал в последнее время, — улыбнулся Иван Иванович. Он заметно похудел, не выглядел толстым, как прошедшей весной и летом, даже щёки не горели таким румянцем.
— Не болеешь?
— Нет. А как там дядя Андрей?
— Плох. Спину сильно ушиб. Боюсь, помрёт.
— Жалко его.
— Ещё бы не жалко! Ну, да сейчас не о нём дума. Смотри-ка, много народу собралось. А день-то сегодня какой солнечный! Глянь, как в бисрах солнышко играет! Знаешь ли, каково бисры появляются?
— Нет, не знаю.
— Ах да, ты же книг не читаешь.
— Немного почитываю.
— Но Галиново «Устроение» не читывал?
— Не доводилось.
— Не то в Галиновом, не то в Александровом, я теперь не упомню, говорится о бисрах. В море, именуемом Красным, у самого берега на приморий стоят некие чашули, иначе называемые пинами. Они стоят, открыв уста, дабы пища туда сама попадала. А в тех краях случаются частые молнии... Вот, правильно, снимай охабень. Так вот, и когда молонья бьёт и попадает внутрь тех чашуль, чашули в испуге захлопываются. Тогда молонья мечется внутри чашули и входит в зеницы очёс её, и глаза чашули превращаются в бисер. А уже потом люди извлекают тот жемчуг из чашуль. В той же книге об устройстве всего мира Божьего премудро сказано, что Матерь Божия подобно чашуле зачала во чреве своём жемчужину дивную от молнии небесной, Божеской. Хотя можно ли назвать Дух Святый молнией?
— Нельзя, — сурово ответил игумен Паисий.
— Вот и мне кажется, что...
Государь умолк на полуслове. Да и говорил он лишь оттого, что сильно волновался. В дверях образовался Григорий Мамон, за спиной у которого выглядывали татарские лица послов.
— Послы от великого царя Золотыя Орды, государя нашего Ахмата Кучук-Мегметовича! — объявил Григорий Андреевич громко, из всего своего тучного брюха. — Селимхан Киримбекович, Зальман Обреимович и Джамиль Джанибекович.
Назвав всех троих послов поимённо, Мамон отступил в сторону, и послы предстали перед государем Иваном. Лица их были суровы и преисполнены важности, одежды послов отличались пышностью, так что Иван был по сравнению с ними несколько беднее. На первом чекмень был синий, весь усыпанный бисером. На другом — белый с чёрным шитьём и красными лалами. На третьем — чёрный с золотом, под цвет государевой ферязи. На головах у послов красовались пышные шапки, также украшенные множеством драгоценных каменьев, а Иван Васильевич встречал их с непокрытой головой. Только сапоги на великом князе Московском, кажется, были получше татарских.
