— Зато он пред тобой не поместится — больно толста.
— Так не сватайся ко мне.
— Люблю толстых.
— Знаю, знаю, ты людей жаришь, а потом ешь.
— Тебя по кусочку в день ясти буду, иди за мене! — выпалил Василий, еле сдерживая смех. Засмеёшься — тоже полетят снежки, проигрыш.
— Не пойду, у тя... у тя... — Тут Апракса нарочно ли, не нарочно ли, но рассмеялась.
— Проиграла! Проиграла! — закричали все, забрасывая «невесту» снегом, срывая с неё покров. Василий тотчас подскочил к Апраксе. Ему причитался сугубый поцелуй. Девушка помотала головой, отпихиваясь, но вскоре сдалась, и уста её и Василия слились в долгом лобзании. Хоровод стал петь положенную в таких случаях нескромную песенку:
Женишок и невестушка,
Любиться вам досуха,
Родить вам свиночек,
Дырявых ботиночек,
Снежную бабу,
Работящую жабу...
— Эгей, княже, никак, женили тебя?
Оторвавшись наконец от уст Апраксы, Василий оглянулся и увидел друзей, с которыми покидал Кремль и которые теперь отыскали его.
— Женили, братцы! Вот она — невеста! — со смехом отвечал великий князь.
— А как же Солошка твоя? — совсем не к месту полюбопытствовал брат Дмитрий Иванович.
— А я в бесерменство уйду, много жён поймаю, — нашёлся что сказать Гаврила-Василий.
Апракса тотчас резко отпихнула его от себя:
— Ступай, ступай, Василий Иваныч, тебя, поди, Солошка твоя заждалася давно.
— Да не Василий Иваныч я! Гаврила Тимофеевич! — воскликнул великий князь.
— Се одно и то ж, — отвечала Апракса, хватая под руку Ивана Воротынского и уводя его в другой игровой круг, где затевалась потешная рыбалка и раздвигали большую крупноячеистую сеть.
— А и вправду, моя Солошка лучше, — махнул рукой Василий, хотя и смуглянка Апракса была весьма привлекательна и он мог, мог добиться от неё ещё не одного поцелуя. — Чья она, Жилка?
— Разве не знаешь? — удивился брат Дмитрий.
— Не знаю, право.
— Так ведь Ивашки Чёрного отродье.
— Еретика?! Который в Литву сбежал?
— Его самого.
— Тьфу ты! Вот ведь попутал бес! — плюнул в сердцах Василий. — А семейство его, стало быть, так на Москве и обретается?
— Семейство не виновато, — пожал плечами Жилка.
Василий задумался, виновато или не виновато семейство книжника Ивана, прозванного Чёрным за свою особую смуглость. Иван тот знаменит был тем, что великое множество хороших книг красиво переписал, но, как недавно выяснилось, получая от жидовствующих мзду, занимался и переписыванием для них разных богопротивных сочинений. Да и сам он разделял взгляды еретические, а может быть, и вовсе — жидовин, отчего смуглота такая?
Непрошеные и неуместные размышления Василия Ивановича были внезапно прерваны громким окриком:
— Посторони-и-ись!
Оглянувшись, он увидел саночки, а в них — красавицу боярышню с огромными глазами, сверкающую богатыми нарядами и каменьями. И как только занесло её так далеко уехать? Видно, очень легки санки, да и одна она в них. Посторонившись, Василий ловко запрыгнул и очутился в санках за спиной у красавицы, которую, как и Апраксу, знать не знал доселе, а ему-то надо бы знать всех своих подданных.
— А ты кто, звезда вифлеемская? — спросил он, хватая боярышню руками за плечи.
Она оглянулась, посмотрела на него огненным игривым глазом. Вдруг прощебетала что-то, кажется, по-угрински, а может, по-влашски, выскочила из санок и перебежала в другие, пустующие, но уже прицепленные к лошади.
— Постой же, я с тобою! — догоняя её и усаживаясь рядом, крикнул Василий. Стоило уже вернуться в Кремль, где, должно быть, завершилось Всенощное бдение, Сабуровы пришли поздравить великих князей с праздником, привели несравненную Соломонию, в которую он был влюблён и на которой собирался жениться, как только ей исполнится четырнадцать лет.
Боярышня вновь огляделась и обожгла Василия лукавым глазом. Чёрт возьми, и эта — до чего хороша! Сколько ж на Москве красивых жительниц и сколько дивных красавиц приезжает на Москву в гости! Глаза разбегаются, так бы на всех и женился. Жаль, православные правила не разрешают многожёнство, как у бесерменов.
— Ты влахиня? Волошанка? — спросил Василий наездницу.
Ничего не отвечая, она улыбнулась загадочно, и он, не утерпев, поцеловал её в улыбающуюся щёку, гладкую и упругую, как спелая слива.
— Да что ж молчишь-то? Говорю же, не знаю тебя, впервые вижу на Москве, а я как-никак тут большой вельможа.
— Ох уж и вельможа? — наконец вымолвила боярышня. — А коли о чём попрошу, всё можешь для меня?
— Для тебя? Зиму белую в лето красное обращу!
— Того не надобно. Мне зима по сердцу, люблю морозец московский.
— Какое же будет твоё прошение?
— А вот приедем ко мне, там узнаешь.
— Так мы теперь к тебе едем?
Василий Иванович огляделся по сторонам и тут только заметил, что они не поехали через Зарядье назад вверх на Лобное место, а каким-то непонятным образом развернулись и двигаются по льду реки в сторону Свибловой
[176] башни, и везёт их возок, основательно запряжённый двойкой лошадей, которых вовсю нахлёстывает бойкий погоняла.
— Никак, ты перепугался? — спросила боярышня.
— С чего бы? — подбоченился Василий.
— Да ведь без дружинников ты, великий князь Гаврила Тимофеевич!
Его так и обдало жаром. Что за наваждение?
— Вижу, ты-то меня знаешь, а я тебя — нет, — промолвил он.
Миновав Свиблову башню, нырнули под мост, чёрное брюхо которого на несколько мгновений заслонило звёзды и небо.
— Так как звать-то тебя? — уже сердясь, спросил Василий, коему сегодня уж, видать, предстояло зваться родильным именем. Возок выскочил из-под моста, повернул налево и стал подниматься на невысокий берег Москворецкого острова.
— Меня зовут Мелитина, — призналась наконец боярышня.
— Разве же есть такое православное имя? — изумился Василий.
— А как же! Сентября шестнадцатого отмечается.
— И святая такая была?
— И святая. Мелитина Фракийская. За то, что она обратила ко Христу игемона Антиоха, ей голову отсекли. Помнишь, Гаврила Тимофеич, как вон гам, под мостом, твоему другу Ване Хрулю головушку отрубили. Из-за тебя отрубили-то!
