— Так и есть, по всем приметам это дом Фёдора Курицына, — сказал Симон, мгновенно представляя себе огромный пустующий дом, в котором после расправы с Курицыным никто не решался поселиться, а разобрать или пожечь — жалко. Так и пустует.
— Людей туда немедля, да пожечь! — воскликнул Иосиф Волоцкий.
— У тебя, Иосифе, всё одно на уме, — заметил митрополит. — Мозги у тебя горят, что тебе всюду огня хочется? Не ровен час и Москву подожжёшь, так огня ищешь.
— Священного огня, высокопреосвященнейший владыко! — поднял свой указательный перст Волоцкий игумен.
— Да ведь, коли Курицын дом жечь, там иные домы погорят, — сказал Симон, вместе с Иосифом и епископом Вассианом выходя на Красное крыльцо.
— На острове домов мало, — ответил Иосиф.
— А погорельцев не жаль?
— Я для них из своей монастырской казны золота не пожалею, у меня обитель богатая.
— Не зря тебя нестяжатель Нил стяжателем нарицает.
Иосиф сверкнул глазами на митрополита:
— Зато у меня монахи нищее нищего, единожды в два дня пищу вкушают. Монастырь должен быть богатым, а монахи — бедными. Только так. И когда беда на Руси — монастырская казна тут как тут. А Нил? Что даст он Руси, когда грянет бедствие? Пустую келью свою? Что толку, что он сейчас всё раздаёт? Нестяжатель!.. Гордец он!
— Оба вы не без гордыни в душе, — вздохнул митрополит. — А правда, она всегда в серёдке. И 1 Церковь наша Православная истинную меру во всём отмеряет. И посты, и строгости, но и — праздники, радости. И вино, и жено. Только в меру. По закону и благодати.
— Что ж, по-твоему, владыко, монастыри вовсе не нужны? — усмехнулся Иосиф.
— Нужны, — ответил Симон. — Для таких, как ты. И как твои монахи. А кто по твоему уставу жить не может, тем — менее строгие обители, как Троица, как Пафнутьев монастырь.
А мирянам — мирное житье, по мирскому уставу. Так-то! А коли всех по твоему уставу рядить, то и род человеческий прекратится.
— А по-моему, — отвечал Иосиф, — ему и следует начать прекращаться помалу. Из века в век сокращаться, покуда не останется на всей Земле един Адам и Ева. И он, и она — безгрешные, аки в Едеме до грехопадения.
— Как же они, безгрешные, от грешных родителей родятся? — спросил Симон.
Иосиф задумался, помолчал, потом как бы нехотя ответил:
— Сие верно. «И во гресех роди мя мати моя...» Мысль моя до тех пределов не объемлет.
Они оба вышли к народу, собравшемуся уже на Красной площади. В толпе царило возбуждение, видно было, что весть о заколдованном князе Василии Ивановиче у всех на устах. Шёл тёплый снег, и митрополиту, запарившемуся в жарко натопленном государевом дворце, теперь было одновременно и прохладно, и не холодно в саккосе и мантии. День едва перевалил за середину, но пасмурная оттепель уже смеркала его. При виде священников, главенствовавших на недавнем соборе и приговоривших еретиков к огненной казни, москвичи ещё больше оживились, выкриками просили разрешить им отправиться на Москворецкий остров и сжечь дом Курицына. Наконец появился и смоляной светоч, пылающий копотливым пламенем. Его нёс в руке боярин Юрий Захарьевич Кошкин-Захарьин. Взбежав на Красное крыльцо, Кошкин низко поклонился и произнёс:
— Высокопреосвященнейший владыко Симеоне! Благослови нас исполнить повеление государя Василия Иоанновича и пожечь волхвов замоскворецких в их поганом доме.
— Делайте, что хотите, — ответил митрополит недовольным голосом. — Глядите только, всю Москву не спалите в честь светло светлого праздничка.
— Не спалим, владыко! Изрядно она горела, больше ей не гореть, — весело воскликнул боярин, подбежал к лошади, чуть не свалился, запрыгивая в седло, — лошадь испугалась горящего светоча, — но не упал всё же, уселся и, высоко воздымая огнь, крикнул:
— За мной, православные!
Толпа устремилась за ним, утекла с гомоном, свернув направо за угол Благовещенского собора, уносясь к Боровицким воротам.
— Спаси, Господи, люди Твоя... — перекрестился Симон и с надеждой подумал, что у него ещё есть немного времени вернуться в свою изографную светлицу и хоть чуть-чуть поработать над иконой. Она, правда, уже не стояла у него перед мысленным взором. Его теперь почему-то занимала другая мысль — о начертании. Двигаясь по Красной площади в сторону Успенского собора, он размышлял, что и впрямь неплохо бы на ложном доме, в коем будут послезавтра жечь еретиков, надпись сделать. Вот только лучше даже не «Геона», а похлеще — «Содом и Гоморра», учитывая содомский грех, коему имели мерзость предаваться жидовствующие еретики во время своих тайных обрядов.
Стародревний игумен Андрониковского монастыря Митрофан, издавна бывший духовником Державного, сухонький и подвижный, поспешал из Чудова монастыря в великокняжеский дворец исповедовать и, надо думать, соборовать и причащать тяжелобольного. Поклонившись друг другу, Симон и Митрофан ещё раз поздравили друг друга с Рождеством, и митрополит попросил:
— Ты уж, владыко, ещё раз настави Державного на то, что геретиков жечь следует.
— Непременно, высокопреосвященнейший, непременно, — пообещал Митрофан.
Глава пятая
МОСКВА ТЫ МОЯ, МОСКВА!
До чего же весело на Москве! Вот теперь все кинулись жечь дом ересиарха, чем тебе не забава? Князь Димитрий Иванович Углицкий-Жилка в чрезвычайном возбуждении скакал на своём вороном жеребце Басарге и ликовал, почему-то чувствуя, что ему есть повод ликовать.
Объезжая толпу, едва не топча её копытами Басарги, он возле Боровицких ворот догнал боярина Кошкина, размахивающего светочем, и крикнул ему:
— Ужо повеселимся, Юрий Захарыч!
— Нешто-о-о! — в пылу отвечал Кошкин. — Давно пора! Гнездище поганое!
Вырвавшись из Кремля, они быстро домчались до Большого моста, но на его середине остановили коней и развернулись. Толпа, хорошенько приотстав, ещё только сворачивала в сторону моста. Её обгоняли иные всадники, припоздавшие ко всеобщему благородному и гневному порыву. Дмитрий Иванович вдруг как-то по-особому увидел Москву, лежащую перед ним как на ладони. Будто некий неведомо радостный свет озарил столицу, хотя вся она была обложена тяжко нависшими тучами, из которых сыпался влажный снег. Быть может, сей свет источался из взбудораженных очей государева сына?
В мареве падающего снега высокий град над рекой казался сказочным, придуманным. Дивное творение отца, с каждым годом его княжения всё больше и больше хорошеющее, было подобно старинной иконе в тёмно-красной раме новой кирпичной стены и золотом окладе множества куполов. Мокрый снег, облепив деревья, сделал их совсем белыми, пуховыми...
«Моя!» — вдруг дерзко подумал о Москве Дмитрий Иванович.
Он всё ещё жил известием о том, что Василий, брат его, провалился в прорубь. Конечно же, Дмитрий любил Василия, любил больше, чем остальных своих братьев, и нисколько не желал ему смерти. Прекрасно и дружно проживёт он с ним, коли тот станет единодержавным государем после смерти отца.
