— По воле народа и Бога, — сказал Державный.
— Оно, конечно, — вздохнул Нил сокрушённо, — без Божьего попущения ничего не случается.
— По Божьему попущению, моим и сына моего повелением, — произнёс Иван Васильевич и тут только с ужасом обнаружил в себе воскресший дар речи.
— Державный, ты молвишь! — воскликнул зять Холмский.
— Да... — растерянно пробормотал Иван, боясь снова начать речь — что, если дальше опять мычать начнёт?
— Может быть, разговеешься с нами и в баню пойдёшь? — весело спросил сын Дмитрий.
— Что ж... — пожал одним плечом Иван Васильевич. — А вы и в баню пойдёте?
— А как же! По твоему обычаю, — улыбался Дмитрий. Тут Иван грешным делом подумал в очередной раз, что именно он, Дмитрий, был бы лучшим его наследником. Однако Богу видней!..
— Зело добро, — вздохнул государь. — Ступайте, а я хочу с Нилом сейчас разговеться.
Заметив ревнивую горечь в выражении лица Иосифа Волоцкого, Державный сказал ему:
— А ты, Осифе, будь при сыне моём Василии. Следуй, Ниле, за мною, — позвал он Сорского авву.
Государь и отшельник разместились там же, где недавно Иван Васильевич умывался снегом, — в Постельной избе великокняжеского дворца. Им подали лёгкую трапезу — по кружке горячего винного сбитня, сырники со сметаной и блинки с мёдом и вареньем. Глядя на Нила, Иван удивлялся тому, как мало тот изменился с того славного дня в Пафнутьевой обители, когда Нил приехал с Афона, а русское оружие и воинская доблесть и хитрость торжествовали изгнание Ахмата. Точнее — мало постарел, а изменился-то много. Иссох ещё больше, в глазах умножилось небесной глубины и света, и само присутствие старца наполняло окружающий мир живительной и целительной силой. Всё это и тогда, четверть века назад, в нём ощущалось, но не в такой мере.
Сбитень и приятное воспоминание об одном из наилучших дней в жизни наполнили всё существо Ивана искрящимся теплом. А ведь в крещенскую ночь накануне того лета, когда произошло нашествие Ахмата, государь загадывал навсегда избавиться от власти и ордынского царя. И — сбылось! А вот когда просил у Бога исцеления больному сыну, не сбылось, умер Иван Иваныч, залеченный до смерти лекарем Леоном. Должно быть, потому, что, прося о здравии сыну, глубоко в душе государь думал о русских землях, находящихся под властью Литвы.
— Ты, я вижу, Державный, помирать собрался? — спросил Нил.
— Пора, — вздохнул Иван Васильевич.
— Рано, — возразил отшельник. — Глянь, я-то хоть на семь лет старше тебя, а бодрее и моложе выгляжу.
— У каждого свой жребий, — сказал великий князь, думая о том, что надо бы поменьше тратить слова. Может, их, как дней и лет, тоже определённое количество каждому человеку отпущено промолвить.
— Согласен, — кивнул Нил. — Возможно, что и близок твой срок. Но как же душа твоя к Богу отправится, ежели в ней костры пылают? Не думаешь ли ты о том, что сие — только начало смут и сожжений? Сыну-то твоему понравилось жечь людишек заблудших. Помрёшь — они тут с Волоцким игуменом многих пожгут. Станут пытать всех подряд да под пыткою добывать признаний в том, что было и чего не было и быть не могло. И почнут ежедневно на Москве и в других градах русских пылать костры из дров лесных и человечьих. А кто у них на очереди после того, как ты в мир иной утечёшь? Сыноха твоя, Елена Стефановна, да сын её, внук твой — Дмитрий Иванович, которые нынче в заточении дни коротают. Пожгут их, за всяких чужеземцев примутся, первым делом жидов всех подряд жечь да вешать, да ещё будут говорить, что и ты их не жаловал, Леону голову ссек, Схарию и Шмойлу тотчас сжечь грозился, ежели их только поймают. Племя жидовское, спору нет, подлое и поганое, но ведь Господь не истребил их за все ихние мерзости, а даже напротив того — Сына своего единородного, прежде всех век рождённого, среди жидовского племени облёк плотию. Дабы отделить семена от плевел. И те, кто кричал: «Распни!», так и остались во мраке иудейском, сиречь — плевелами. А которые уверовали в Спасителя, молвили: «Несть ни эллина, ни иудея, а все едины во Христе-Спасе!» Они — семена, из коих произросло Православие наше. И семена те также из жидовского племени происходили, как и Схарии, и Шмойлы, от коих разврат нынешний повёлся. Иосиф говорит: «Пусть вкупе с плевелами многие семена сгорят, лишь бы от плевел избавиться». А я говорю: «Не жги ни того, ни другого, а постарайся сам стать таким, чтобы уметь и плевела в семена превращать».
— Шибко уж ты на Иосифа взъелся, — вставил слово государь.
— На Осифа? — Нил некоторое время молча теребил бороду, серебристую, как чешуя только что выловленной сёмги. Наконец заговорил: — Я его люблю. Такие, как он, необходимы. В духовенстве и монашестве всегда должно быть равновесие между Осифами и Нилами. Если бы все были такие, как Нил, Православие утонуло бы в их благодушии и погибло от детской беззащитности. А будь все как Иосиф, снова гибель истинной вере Христовой, только теперь уже от излишнего благородного негодовайия и усердия в искоренении крамолы. Казня всех подряд ради Света правды, сами бы сей свет утратили, превратились бы в фарисеев, у коих с уст срывается одно только: «Распни!» да «Сожги!» Душа моя скорбела об огненных казнях, учинённых нынче на Москве и в Новгороде. Касьяна Юрьевского, хоть он и ставленник поганых Курицыных, за одно только то, что он архимандрит, не следовало сожигать, а лишь держать в заточении. Хватило же ума не сжечь в своё время еретика-митрополита Зосиму. А тут, гляньте, какая жадность до огня охватила души праведников!
— Я тоже не одобрял сожжений, — вздохнул Иван. — Хворью отстранён бысть.
— Не вини себя, — мягче произнёс Нил. — Коли Господь попустил, стало быть, и надобно было пожечь их. Но только теперь следует остановить новые костры. Осиф приводит в пример шпанского государя, да токмо вот не слыхано, чтобы там мгновенно ереси прекратились.
Иван тотчас снова подумал о Дракуле и о его способах искоренения преступлений. Потом ему вспомнилось, как после того, как Геннадий в Новгороде сжёг на головах у еретиков берестяные шишаки, в крещенскую ночь Иван просил у Бога, чтобы отныне не появлялась на Руси ересь и чтобы больше не было таких казней. И ересь тогда утихла. Правда, год принёс горестное поимание брата Андрея Горяя...
— Как же остановить новые сожжения? — спросил Державный.
— Жертва нужна, — молвил Сорский авва.
— Жертва? — удивился государь Иван.
— Ты должен потушить костры собственным телом.
— Я? Телом?
— Да. Плотию своею.
— Объясни. Не понимаю. Растолкуй.
— Толкую. — Нил отхлебнул из кружки уже остывшего сбитня и продолжил: — Тело твоё имеет особое значение. Ты — Державный. Ты — государь. Но ты и агнец жертвенный, малое подобие Агнца Иисуса. И как Он принёс искупительную жертву ради спасения всех людей, так и ты должен положить душу свою за народ свой.
