— Значит, всё же не за доброту посадили вас под приставы, — сказал Нил. — За душевную слепоту, за нерадение в вере, за потакание мнениям. Прав Иосиф Волоцкий — вся скверна из этих мнений проистекает. Когда веру начинают подменять мнениями — тут неусыпно стой на страже Православия чистого.
— Ты, старче, говоришь, при смерти дьяк Фёдор? — спросила Елена Стефановна.
— Сочтены дни его, — подтвердил старец. — Но только вам следует долго из себя выжигать сего змия. Сам помрёт, а в душах ваших долго будет сидеть. Слышал я, Дракула, про коего Курицын книгу сочинил, благодаря Фёдору новую жизнь обрёл. Выходит из своей могилы и у людей кровь высасывает незаметно. Живёт-живёт человек, да вдруг и станет чахнуть, покуда совсем не иссякнет и не помрёт. Никто не знает, отчего это, а виной всему — кровопивец Дракула.
— А мой отец говорил, что Влад славный и храбрый воин был и что злые завистники прозвали его Дракулой, — сказала Елена Стефановна. — А отец лично знал Влада, воеводу мунтьянского. Вместе с ним много раз в побоищах бился противу турок. И Цепешем Влада прозвали за то, что он лихо копьём своим прокалывал врагов в бою, а вовсе не оттого, что на кол любил сажать.
— Я не о Владе Дракуле даже речь веду, — махнул рукой старец Нил. — Я больше о Фёдоре Курицыне. Это он во многих сердцах вселился и жить будет долго после смерти своей в сердцах русских, которые в вере не тверды. Как пошатнулось сердце православное, так и вселился в нём сердцепивец Курицын со своими отравленными мнениями. Со своей ядовитой свободой, уводящей от Бога Живого. Иосиф Волоцкий думает, что достаточно еретиков сжечь, и они исчезнут. Нет, Осифе, многим и многим поколениям людей русских придётся выжигать поганую ересь. Да только не в деревянных клетях, а в сердцах своих. Если сможет русский народ из сердец ересь безбожного Курицына выжечь — спасётся, а если приютит в сердцах мнение — погибнет.
Дмитрий Иванович во все глаза теперь смотрел на возбуждённое и страдальческое лицо старца Нила и не понимал, с ним ли тот разговаривает, с Иосифом ли Волоцким или со всем народом русским. В душе Дмитрия уже шевелилось страстное желание понять то, о чём столь пылко вещает Сорский авва. И так часто твердит о сердцах, что у Дмитрия самого неуютно в сердце сделалось, будто там и впрямь жил кто-то гадкий, превращающий жильё своё в смрадное логово. Дмитрий невольно схватился за грудь — так тесно там стало.
— Что, Дмитрий Иваныч, запало в тебя слово моё? — вдруг спросил старец.
— Не знаю... — растерянно пожал плечами Дмитрий Внук.
— А что за душу держишься? — улыбнулся Нил. — Трепещешь всё же о спасении душеньки? Трепещи, светлый княже! Глядишь, и спасёшь её. А когда свою душу спасать станешь, то и другим помогать легче будет. Молись, Митя, в Христа твёрдо веруй, о людях только хорошее думай, и прежде всего — о ненавидимых тобою и ненавидящих тебя. Начни с Василия. Злобу с него перенеси на василиска и льва. И змея сторожи, чтобы не прокрался в сердце твоё. А если уже прокрался — выжигай его оттуда молитвой.
Старец Нил начал прощаться, и Дмитрий Иванович даже как-то не упомнил, когда тот покинул великокняжескую темницу, ибо его стало клонить ко сну. Вскоре он перебрался в свою клеть, лёг там на кровать и быстро уснул. Ему приснился странный сон: многое множество людей, привязанных верёвками, тянут-потянут, тужась изо всех сил сдвинуть с места огромный храм. Он стоит твёрдо — закаменелый, жуткий. Вроде бы и христианский храм, а вроде бы и нет. Креста на верхушке не видно, а над входом не то крест, не то загогулина какая-то. Дмитрий ходит среди людей, напрягающих верёвки, пытается подбодрить и как-то не сразу, постепенно, из разговоров с ужасом узнает, что сие храмовое сооружение есть не что иное, как его собственная душа. И тут его охватывает двойственное стремление помешать тому, чтобы душу стронули с места, и в то же время помочь двигателям души в их упорном толкании. Что-то трещит, у многих лопаются и рвутся верёвки, напряжение всё сильнее и сильнее. Вот-вот сдвинется! И, гляньте-ка! страх какой! движется, наклоняется... упадёт?!, не то стронулась, не то падает... Но Дмитрий уже не видит храма, а плывёт в лодке по Москве-реке мимо полуденных стен Кремля, озарённых ярким солнечным светом, и так хорошо ему в виду любимого града, словно и не было никогда в жизни долгих и мучительных дней несвободы за приставами.
Проснувшись, он первым делом увидел свою мать Елену сидящею в его клети на креслах. Она задумчиво глядела на пламя свечи, заплетая свою всё ещё прекрасную чёрную косу. Приподнявшись, Дмитрий взглянул на окно под потолком и увидел, что уже вечер. Заметив его шевеление, мать посмотрела на сына и сказала по-молдавски:
— Подумайте только! Упрекает Стефания в том, что он подчинился турецкой силе. Где у людей стыд?
— Стыд?.. — переспросил Дмитрий, усаживаясь и растирая ладонями лицо.
— Да, стыд, — сердито сказала Елена Стефановна. — Всю жизнь мой отец, не щадя себя, бился с врагами, которые осаждали Молдавию со всех сторон света. С севера поляки, с запада мадьяры, с юга турки. Кто наголову разгромил османов при Липнице и у Васлуя? Кто дал понять венграм, что за Карпатами для них нет земли? Кто в Козьминском лесу показал полякам, как надо сражаться по-мужски? Великий Стефан! А Влад? Враги прозвали его Дракулой! Завистливые оборотни пустили о нём молву, что он оборотень. Развратник Хуньяди, погубивший этого доблестного воина, при своём распутном дворе заставлял сочинителей-мужеложцев производить на свет мерзостные песенки о жестокостях господаря Влада. А этот плешивый монах их берётся повторять. Василиск!.. Сам ведь бежал в скиты, боясь своих чёрных мечтаний, боясь, что развратная душа проявит себя среди других таких же, как она, грязных.
Дмитрий молча слушал мать. Он понимал, что надобно её как-то остановить, возразить ей, не дать возносить хулы на старца Нила, но в то же время его почему-то и тешили её слова.
— И берётся всех поучать! — продолжала Елена возмущаться поведением сегодняшнего гостя. — Кого? Присновенчанного господаря Московского! — Слово «присновенчанный» она произнесла по-русски. — Мол, забудь власть, забудь унижение, забудь, что ты был венчан на великое княжение пред очами Всевышнего и самим митрополитом! Как только мы стерпели и не выгнали его прочь! Красивыми словесами опутал нас, будто паутиной. И похож, похож на паука. Нашёл себе двух доверчивых мух. Ты хоть понимаешь, с какой целью он был подослан сюда проклятым Василием?
— Конечно, понимаю, — кивнул Дмитрий, отвечая матери также по-молдавски. — Тут только дурак не поймёт.
— А он думал, к дуракам заявился, — улыбнулась Елена, играя глазами от радости, что сын на её стороне. — Сейчас он уйдёт, и мы, болваны, примемся сломя голову любить Василия. То-то радости будет кровопийце нашему! Он нас в цепи посадит, а мы ему за это руки целовать и Бога молить о его вражьем здравии. А какие подлые слова говорил отшельник лукавый о престоле! Мол, и думать забудьте о своём великокняжеском достоинстве. А мы и впрямь тут мигом запамятуем, как нас в Успенском храме на княжение венчали. Ах, скажите, какое несчастье быть государем! Что-то не заметно, как Василий от этого несчастья бы нос воротил. Наоборот, всё больше и больше сие несчастье к рукам пригребает. Не наступит ногой на голову льву властолюбия. Отчего старец проклятому Василию таких слов не говорит, как нам?
