— Кабы Василий сидел за приставами, а мы княжили, то он бы и Василию такие речи в мозги заколачивал, — сказал Дмитрий Иванович.
— Истинно так, — потрясла указательным пальцем Елена Стефановна, с лёгкостью переходя на русскую речь. — Да ещё удумал курятиной меня попрекать.
— Курятиной? — тоже переходя на русский язык, переспросил сын.
— Курицыным то есть. Как будто я одна любила принимать у себя этого необыкновенного человека. Как будто сам государь Иван не любил его. Он даже после того, как все преступления Фёдора раскрылись, не казнил его, а сослал подальше, в монастырь на Соловки.
— Но ведь это только слухи.
— Нет дыма без огня и слухов без былья, — сказала Елена Стефановна. — Ведь и казни не было. Пропал дьяк Фёдор, да и всё. Как в воду канул. Видано ли такое? Нет, он жив. Да и лукавый старец Нил проболтался сегодня, что жив Курицын. Фёдор, Фёдор... Лихолетная твоя головушка соколиная!
В лице матери промелькнуло мечтательное выражение, и Дмитрий впервые подумал, а не была ли она близка с пресловутым дьяком.
— Чем же он был так хорош? — спросил он Елену.
— Всем, — коротко ответила мать. — Лучше его не было человека на всей Москве. Говорит — заслушаешься. Взглядом взглянет — упадёшь без чувств. И лицом-то не хорош, а пробудешь с ним недолго, и уж не помнишь, каково лицо его.
— Лучше батюшки? — ревниво спросил Дмитрий Иванович.
Елена Стефановна спохватилась:
— Отца твоего? Нет, конечно. Как можно сравнивать. Отец твой, Иван Иванович, был доблестный человек. Гордость Москвы! А дьяк Фёдор... Говоруха сладкоречивая. Однако большинство женщин говорухами больше обольщается, нежели прекрасными витязями. Иному и врагов одолевать не нужно, а умеет так сказать, что его все слушают и все ему подчиняются. Таков был и Курицын. А вот Василий ни то, ни другое. Ни витязь, ни сладкоречец. Коварством берёт своё. Будь он проклят во веки вечные!
Едва она промолвила своё проклятие великому князю Василию, как за дверью раздался шум, вошёл пристав и объявил:
— Великий князь Василий Иванович, государь Московский и всея Руси, вас видеть изволит.
Оба, и Дмитрий, и Елена, перепугались до смерти. Елена стала взволнованно креститься:
— Свят-свят-свят! Только что был помянут!..
Она встала и двинулась навстречу входящему недругу, говоря ему лживым голосом, от которого всё существо Дмитрия содрогнулось:
— Василию Ива-ановичу! Свете ясный! Только что тебя добрым словом поминали. Знать, быть тебе богатым и счастливым. С праздничком Крещенья Господня!
Дмитрий наблюдал, не вставая с кровати, сидя. Он увидел нетрезвое и злое лицо Василия, услышал его хлёсткий, как оплеуха, ответ Елене:
— Я вам покажу Крещенье! Жаловаться невесте моей удумали, черти жидовские? Я вам пожалуюсь! Своими руками придушу обоих, так и знайте! Хвалите Бога, что мы до сих пор не пожгли вас.
Дмитрию Ивановичу захотелось вскочить, броситься на ненавистного вора престола, но почему-то припомнились слова старца о том, что чем больше злобиться на Василия, тем больше Василий будет мучить. Вот оно и подтверждается.
— Что ты! Что ты! — лживым голосом запричитала мать. — Мы только что говорили о тебе с добром, желали тебе Божьего помощствования в делах твоих.
— Врёшь ты, подлая волошанка! подлая волочайка! — пуще прежнего рассвирепел Василий, и за такие слова надобно было вскочить и ринуться на оскорбителя, но уж больно униженно вела себя мать, так что и вступаться за неё не хотелось — сама заслужила!
— Не вру! Вот тебе крест — не вру!
Врёт и клянётся крестом. Заступайся за такую!
— Нет, врёшь! — видя её унижение и молчание Дмитрия, ерепенился Василий Иванович. — Признавайся, что за ведьма являлась на Рождество погубить меня? Твоими чарами? Какая такая Мелитина?
— Видит Бог, ничего такого не ведаю! — трепетала Елена.
— Не верю! — кипятился пьяный Василий. — Зачем ей было нужно распятие, принадлежавшее поганому Курицыну? Что скрывалось внутри него? Ты мне всё расскажешь про Мелитину! Под пыткою признаешься!
— Ничего не знаю, соколик! — совсем уж задыхаясь, выпалила Елена Стефановна и пала на колени перед великим князем Василием, как давеча пред его невестою. — И о Мелитине впервые слышу.
— Соколика припомнила! — осклабился Василий, мельком глянув на Дмитрия и до самого нутра ошпарив несчастного своего племянника этим огнедышащим глазным броском. — Знаю-знаю, кого ты в своё время соколиком нарицала, к груди своей прижимая. Доберусь и до него, ежели он жив до сих пор. Про Мелитину впервые слышишь? Поверил бы, каб не была она, ведьма проклятая, волошанкой, как и ты.
— Так ведь не волошанка я, а молдаванка, — возразила мать. — Ошибкою меня на Москве волошанкой прозвали.
— Один чёрт — что молдва, что влахи, — презрительно сплюнул Василий. — Отвечай, здесь или в ином месте язык развяжешь?
— Крест поцелую, что нечего мне ответить на твои вопросы.
— Целуй!
Василий шагнул в сторону, схватил из-под образов серебряное распятие, зачем-то попробовал открутить его от подставки-голгофы, не получилось, и сунул крест под губы Елены. Та с готовностью приложилась к распятому Христу.
— Ничего не свято тебе, как погляжу! — сказал на это Василий. — Крестоцелование для тебя всё одно что палец облизать. Ну погоди же! Эй, пристав! Волоки волокушку эту отсюда прочь. А ты, Дмитрий, как сидишь, так и сиди, до тебя ещё очередь не дошла!
«Я и сижу», — чуть было не произнёс вслух Дмитрий Иванович, ни жив ни мёртв от страха. Стыд и срам мешались в душе его, как огонь и дым. Стыдно было не заступиться за родную мать, но срамно было глядеть на её подлое унижение, а главное — что, если она и впрямь была замешана в чёрных делах еретиков? Нередко подозревал Дмитрий мать свою в колдовстве, которое творилось в бытность всемосковской любви к Фёдору Курицыну. Да и сам Фёдор наверняка был её любовником. Теперь Дмитрий Иванович осознавал это почти с полной уверенностью и даже не пикнул, когда пьяный Василий с помощью пристава утащил мать куда-то в небытие.
Лязгнул засов, и в двухклетной темнице, в которой отныне оставался один узник, воцарилась страшная, оглушительная тишина. Дмитрия колотило. Он посмотрел на свои руки. Они тряслись. Он хотел встать на ноги. Они были как онемелые. Гоня прочь мысли о собственном малодушии, он, напротив того, стал с гордостью думать о себе, что не соизволил даже встать с кровати в присутствии ненавистного Василия, тем самым выказав своё полное к нему пренебрежение.
— А он видел моё негодование и боялся, — пробормотал Дмитрий тихонько и наконец встал с кровати. Он прошёл в соседнюю клеть, в которой доселе жила его мать и в которой остро витал её дух. Там на столе были разложены в блюдах угощения, принесённые днём Соломонией, — большой румяный курник, из которого уже была вырезана и съедена четверть, заливное из раковых шеек, жареная жижка с телячьими печёнками, мадьярский петух
[193] в белой подливе. Многое другое, приглашающее закусить. Дмитрий Иванович налил себе полный стакан токайского и осушил его единым махом. Показалось мало, и он повторил сей подвиг. Затем схватил левой рукой кусок курника, а правой поросячью ножку, принялся набивать себе рот, едва не прикусил язык от удовольствия, выплакал из глаз две огромные слёзы, от которых еда показалась ещё слаще. Налил третий стакан, стал пить с наслаждением, пьянея и плача. В голове зазвенели колокола, в глазах поплыли отсветы свечных пламеньков.
