Весть о шелонском торжестве, свершившемся в воскресенье четырнадцатого июля, великий князь получил во вторник шестнадцатого, по прибытии с войском в Яжелбицы, расположенные в ста двадцати вёрстах от Новгорода. От Яжелбиц он двинулся на полдень в сторону крепости Демон, осаждённой Верейским. Узнав о прибытии основного московского войска и шелонском разгроме, защитники Демона не стали ожидать решительного приступа и сдались на милость победителям, заплатив сто рублей откупа. Выступая от Демона на запад, государь послал гонца с приказом псковичам двигаться к Новгороду и расположиться вёрстах в двадцати от него. Холмскому было велено подкрепить псковичей частью своего славного войска, основную же часть расположить на берегу Ильменя у Коростыни, а самому с небольшим полком прибыть в Русу и туда же доставить всех главных пленников.
И вот сегодня, в среду двадцать четвёртого июля, в день святых благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба, Иван Васильевич вступил в Русу. Окольничий Заболоцкий услужливо вернул государю лукошко с шпанками, и Иван с наслаждением вновь принялся лакомиться ими, попутно разговаривая с едущим рядом Холмским:
— Однако, я гляжу, сильно погорела Русь! Много домов дотла. Глянь-ка, а церковь даже не закоптилась, хотя среди погорелок стоит. Чудо!
— Это Никольский храм, — сказал Холмский. — Видать, Никола был над ним, когда всюду пожар бушевал. Мы теперь в Спасо-Преображенский монастырь направляемся. Он совсем не пострадал от огня, там, на берегу Полисти, вообще почти ничего не погорело. Видать, хороши вишни?
— Эй! Подать всем, кто пожелает, моих сегодняшних коростынских поминок! — приказал великий князь, и вскоре уже все, кто двигался вместе с ним по улицам Русы, уплетая вишенье, сочно плевались косточками. Солнце сияло на небесах, и на душе у Ивана было светло и торжественно. Вспомнилось, как ему довелось встретиться с Шемякой в переславском соборе Спасо-Преображенья, и вот теперь снова фаворское чудо воскресает в наименовании монастыря, в котором предстоит вершить суд над предателями. На миг ему вообразилось, будто и Шемяка ждёт его там, пленённый в Шелонской битве, будто он не умер и не погребён под Новгородом в Юрьевском монастыре в благородном соседстве с братом Александра Невского Фёдором.
Купола и кресты главной здешней обители уже показались впереди. От вишен на языке и дёснах стала появляться оскомина, но так трудно было оторваться от необычайно вкусных шпанок!
— Смотри, братец, как бы медвежья болезнь не прохватила, — со смехом остерёг великого князя Андрей Горяй. А у самого уже весь рот синий был от тёщиных. Андрей Васильевич любил кислое.
— Так что же, неужели изменное докончание в обозе при них было? — не обращая внимания на предостережение брата, спросил государь у Холмского.
— На удивленье — да, — кивнул Данила Дмитриевич. — Как прибудем, первым делом покажу его.
— Знать, надеялись проклятые, что победят, — сказал Иван. — А как победят, то явят всему своему воинству докончальную грамоту — вот, мол, глядите, ради чего мы тут москалей побили, ради верной службы новому государю нашему — королю Лядскому и великому князю Литовскому Казимиру Ягеллоновичу!
— Должно быть, так и хотели они, — согласился Холмский. — Сейчас, государь, сам у них про всё расспросишь.
Въехав в монастырь, Иван Васильевич первым делом обратил внимание на главный собор, древнейший во всём городе. Это было величественное белокаменное здание, стройное и красивое, но уж больно запущенное, обветшалое, с одной стороны покосившееся.
— Давненько храм-то не поновлялся! — с укором промолвил государь. — Придётся мне жертвовать на его починку пенязи из своей собственной казны. В ознаменование Шелонской победы. Скажите-ка там дьяку Степану, чтоб записал — выдать монастырю на поновление главного храма столько рублей, сколько понадобится.
Игумен обители, с поклоном встретив великого князя, подошёл под благословение к митрополиту Филиппу, затем спросил, тотчас ли будем трапезничать, всё готово к обеду.
— Нет, — сказал Иван Васильевич, хмуря брови, но, впрочем, пока ещё не чувствуя большого зла к пленникам, коих ему не терпелось увидеть. — Сначала будет правёж. Где изменники?
— Томятся в Сретеньи, в подцерковье, — ответил игумен.
— Веди нас, отче настоятель, в какую-нибудь просторную келью, где можно было бы всем разместиться, и туда же пусть приволокут негодяев, — приказал Иван Васильевич, с удивленьем обнаруживая, что ему вновь хочется вишенья. Усмехнувшись, он подумал, что, пожалуй, в этом что-то есть — судить изменников и при этом есть вишни.
У входа в главное жилое монастырское строение разыгралось горемычное событие — Иван Ощера в конце концов прознал о гибели своего ненаглядного Кости. Проревев по-медвежьи, он накинулся с кулаками на боярина Русалку:
— Что же ты, кобель, своих-то сберёг, а моего не сберёг! Убью тебя! — И он не на шутку взялся бить Михаила Яковлевича по лицу и груди, а тот молча терпел крепкие удары своего старинного приятеля. Схватив Ощеру, двое дюжих молодцев оттащили его, и лишь тогда Русалка позволил себе вытереть на лице своём кровь. Кулак Ощеры растравил рану, нанесённую шестопёром Борецкого.
— Погиб, значит, Костя? — промолвил государь. — Жаль, славный был паренёк! Как же сие случилось?
— Стрелою вражеской... — отвечал Русалка. — С ангелами он, Ваня, не горюй ты и не рви мне душу. Хочешь убить — убивай сразу, вот тебе меч мой! — И Михаил Яковлевич протянул свой меч рукоятью вперёд Ощере. — Пустите его!
Отпущенный, несчастный отец тупо уставился на протягиваемое ему оружие, потом закрыл лицо руками и зашагал прочь.
— Душа-боярин! — окликнул его государь. — Не уходи, останься с нами суд судить!
Но Ощера не слышал. Оставив его наедине с горем, Иван Васильевич зашагал туда, куда вёл его здешний игумен. Вскоре все разместились в просторной келье. Иван приказал подать ещё вишен, и когда взял в руки грамоту с предательским докончанием, пальцы его тотчас оставили на ней темно-алые отпечатки.
— Вон они, все их подписи бесстыжие, — ткнул пальцем сидящий справа от великого князя Данила Дмитриевич. Но государь и сам, прежде чем заглянуть в текст договора о подчинении Новгорода Литве, принялся рассматривать чёткие свидетельства измены со стороны знаменитейших бояр, новгородских, и самой первой красовалась там подпись старшего сына Борецкого, Дмитрия Исаковича. И вновь в озлобляющемся сознании государя мелькнула мысль о Шемяке, коего ведь тоже звали Дмитрием...
А вот и самих пленников ввели в келью и поставили в самой середине на всеобщее неприязненное обозрение.
— Сколько же всего было пленных? — спросил великий князь.
— По окончанию битвы, — ответил Холмский, — подсчитано, что новгородцы потеряли свыше двенадцати тысяч убитыми, а пленников мы взяли около двух тысяч. Эти десять — самые знатные. Четверо из них поставили свои паскудные подписи под предательским докончанием.
