Никто не возвысил свой голос против.
— Отче, — повернулся государь к своему духовнику, Андрониковскому игумену архимандриту Митрофану, — твоё последнее слово, яко ты еси пастырь мой. Прав ли я, рассудив так?
В келье воцарилось гробовое молчание. Борецкий, уже не скрывая своего отчаяния, которое так и светилось в его глазах, с надеждой взирал на иеромонаха. Так же смотрели, затаив дыхание, и остальные осуждённые. Долго молчал игумен Митрофан. Наконец заговорил:
— Суд Божий главнее твоего суда, Иоанне. В сём нет никакого сомнения. Как бы ты ни наказал изменников, а Господне наказание явится для них куда более страшным. Что совершили они? Продали душу свою, как ты обмолвился? Предались лукавому? Иные усомнятся в этом. А я скажу: да, продали душу, да, перешли в услужение к врагу рода человеческого. Я бы должен просить о помиловании им... Но я молитвенно обратился душой к Господу и услышал ответ Его: суд твой справедлив. И люди, тобой обречённые на казнь, никак не должны рассматриваться как почётные пленники, коих следует обменять или потребовать за них выкуп. Богатая Марфа любые пенязи заплатит... Нет, не почётные пленники пред нами, а государственные преступники. Бог с тобою, Иоанне, в сей миг реку так: твой суд — суд Божий.
— Спаси Христе тебя, отче, — взволнованно произнёс государь, низко кланяясь своему исповеднику. — Стало быть, решение моё твёрдо. Отвести их сей же час за стены монастыря и на берегу Полисти обезглавить. Ощера, поручаю тебе лично распоряжаться всей казнью. После того, как казнь совершится, приказываю мёртвых уже не считать изменниками, а воздать им всякие почести — уложить в красные гробы, предварительно обернув омытые тела в драгоценные аксамиты. Дать четыре повозки, лошадей, и пусть несколько человек из пленных новгородцев будут отпущены ради сопровождения обезглавленных тел в Новгород. Повторяю: никаких надругательств. И пусть сам митрополит и игумен Геннадий исповедуют их перед казнью. Прочих знатных пленников — Кузьку Григорьева, Ваську Казимира, Матвея Селезнёва, Грузова, Фёдорова да Федотку Базина — понеже их подписей под докончанием нету, отвезти в Коломну и заковать в железо. Суд наш окончен. Теперь же предадимся трапезе.
Когда осуждённых уводили, Иван заговорил с Холмским о псковичах, но краем глаза следил за Борецким. Надо отдать ему должное, Дмитрий Исакович вёл себя достойно — бледный, но не трепещущий, в отличие от остальных, он шёл прямо и сурово туда, куда его вели. У дверей оглянулся и громко произнёс:
— Проклятые! Щоб вам в пекле чер... — Его сильно толкнули в спину, и обрывок пожелания провалился за дверью.
Иван Васильевич перекрестился и сказал:
— Оставшихся посадить обратно в темницу.
Увели и этих.
— А казнённых отпевать... мы будем? — спросил Чудовский игумен.
— Полагаю, их в Новгороде лучше отпоют, — ответил митрополит. — Мы же сотворим молебен о упокоении их несчастных душ.
— Вот и славно, — заметил великий князь со вздохом облегчения. Он всё пытался настроить себя на то, что поступил правильно. Если бы не слова Митрофана, куда как тяжелее было бы сейчас.
Из этой кельи, где был свершён суд над изменниками, все перешли в трапезную. Игумен Геннадий и митрополит Филипп отправились исповедовать приговорённых к смерти. Покуда они не вернулись, никто не притрагивался ни к еде, ни к напиткам. Наконец первым в трапезную вошёл митрополит. За ним показался и Геннадий. Гул разговоров, царивший доселе, резко затих.
— Свершилось, — тихо промолвил Филипп. — Все исповедались мне и Геннадию вельми благочестиво и с покорностью приняли смерть свою. Помолимтесь, братие, о новопреставленных. Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих грешных — Димитрия, Еремея, Куприяна, Василия — и прости им вся согрешения их вольная же и невольная, даруя им Царствие Небесное и причастие вечных Твоих благих и Твоея бесконечный и блаженныя жизни наслаждение.
Едва он закончил молитву, появился и Ощера. Вид у него был суровый и усталый.
— Всё выполнено, государь, по твоему приказанию, — отчитался он. — Изменники казнены честь по чести, без поругания. Вскорости их омоют и, положа во гробы, отправят в Новгород.
— Ты бы хоть головы их принёс показать, — с недовольством пробурчал Андрей Горяй.
— Это лишнее, — возразил великий князь, поморщившись. — Спасибо тебе, Иван Васильевич, — обратился он к Ощере. — Садись ко мне ближе, и первую чару выпьем за упокой славного сына твоего, Константина Ивановича!
Глава тринадцатая
ПУТЕШЕСТВИЕ ФЕДЬКИ КУРИЦЫНА
— Эй, грамотей! — окликнул Федьку дьяк Василий Мамырев. — Собирайсь!
— Куда? — всполошился Федька.
— В Новгород, — почёсывая за ухом, отвечал Мамырев. — Вольная тебе пожалована великим князем. Более ты не пленник, родимец.
— Василий Петрович... Да как же это?.. А ты же обещался!.. — заскулил Федька.
— Ничего не попишешь, — вздохнул дьяк, — мне приказ вышел. Слыхал, чего? Великий государь приказал ссечь головы Дмитрию Борецкому, Селезнёву Василью, Ерёме Сухощёку и ещё одному, не упомню, из тех, которые на изменном докончании свои подписи поставили. И уже обезглавлены они, а теперь приказано везти их в Новгород со всеми почестями, а в сопровождение дать пленных ваших, чтобы при этом и волю им пожаловать. Так-то вот. А у нас все пленные, как ты знаешь, в Коростыни, здесь вас всего ничего. Придётся и тебе ехать с безголовыми телами. Ну ты не печалься. До Новгорода доедешь, мертвецов сдашь — и ворочайся. Приезжай сразу в Коростынь. Мы все при государе туда перебираемся. А там я тебя и пристрою к нашему ведомству.
— Ежели так, тогда ладно, — обрадовался Федька, который уж было решил, что его насовсем гонят. А он мечтал всем сердцем как-никак, но перебраться на службу к великому князю Московскому. Федьке было двадцать лет, родился он в Новгороде, на Торговой стороне, его отец был купцом, по новгородским меркам — небогатым, но зажиточным, из рода Курицыных. Всё отцу не нравилось в жизни, начиная с семейного прозвища. Что это за Курицыны такие? Разве может быть великий человек по прозванию Курицын? То ли дело — Борецкие! И наперекор родовому имени Василий Фёдорович назвал старшего своего сына Соколом, а младшего — Волком. Правда, при крещении оба, конечно, получили христианские имена. Сокол был наречен Феодором, а Волк — Иоанном. Но в будущем Василий Фёдорович мечтал, что потомство Фёдора будет уже прозываться Соколовыми, а потомство Ивана — Волковыми. Так что с прозвищем в скором будущем можно будет покончить. Гораздо труднее воспитать сыновей так, чтобы они делами своими превзошли славу Борецких и прочих наибогатейших семей Господина Великого Новгорода — Коробовых, Есиповых, Овиновых, Лошинских, Горшковых, Григорьевых, Селезневых и многих других.
А вот как раз купеческой жилки ни в Соколе, ни в Волке не наблюдалось. Сокол, он же Федька, тянулся к грамоте, книгам, быстро схватывал иные языки и к двадцати годам хорошо говорил на литовском, лядском и немецком наречиях. Спутался с какой-то угринкой и по-угрински балабонить от неё научился. И всё манило его к каким-то непутёвым наукам и истинам, вместо того чтобы набираться уму-разуму в торговой учёбе, а ведь Новгород не грамотой, не ратным делом силён, а именно ею, матушкою, торговлей. Оттого и знаменитые купцы западные включили его в своё превеликое сообщество, ганзу по-ихнему.
