Выходя из храма с тою же улыбкою, великая княгиня Московская Софья Фоминична развернулась в последний раз в сторону алтаря, окинула взором внутренность собора, дивно разукрашенную летучими фресками Дионисия, осенила себя размашисто крестным знамением и низко поклонилась. На душе у неё стало спокойно и торжественно. Гнетущее ощущение, оставшееся после сна про Караччиоло, иссякло. Она чувствовала, как в груди прибывает молоко, и когда к ней приблизился архитектор Аристотель, славный и милый человек, построивший недавно новый Успенский собор, из которого она выходила теперь, Софья весело сказала итальянцу:
— Che bene! Но due figli maschi! E sono veramente felice
[108]!
Аристотель с весёлым удивлением рассмеялся и ответил:
— Due migliori figli!
[109]
Она бодро взяла его под руку и продолжала говорить с ним по-итальянски:
— Милый Фиораванти, вы помните Сиену?
— Увы, — отвечал зодчий, — мне ни разу не довелось в ней побывать.
— Не может быть! — поразилась Софья Фоминична.
— Да так уж, — пожал плечами Аристотель.
— Сиена — самый лучший из всех городов Италии, — сказала Софья Фоминична, выходя на Красную площадь под руку с итальянцем. — Я скучаю по нём, как ни по одном другом. Сиенцы говорят: «Сот magis tibi Sena pandit»
[110]. И это так точно. Сиенцы такие сердечные! Восемь лет тому назад по пути в Московию я останавливалась там, меня поселили в лучшем доме возле кафедрального собора, оказали пышный приём, на который сиенцы потратили целых пятьдесят флоринов. Сеньор Алегретти был так любезен, так изыскан! А какие пышные причёски были у дам и их кавалеров! Они до сих пор стоят у меня в глазах, будто волшебные золотые облака.
— Говорят, сиенцы очень распутны, — заметил Фиораванти.
— Клевета! — возразила Софья. — Они просто веселы и остроумны, неиссякаемы в своих выдумках и развлечениях. Все домыслы о них рождены из-за Бекаделли с его поэмой «Гермафродит». Ах, как хорошо было в Сиене! Но и во Флоренции, куда я затем отправилась, было не хуже. Медичи расщедрились в мою честь не меньше, чем сиенцы. Там, во Флоренции, я слушала лекции знаменитого Дмитрия Халкондила.
— А потом вы приехали в мою Болонью, — сказал Аристотель, — и я впервые увидел вас на приёме у сеньора Верджинио Мальвецци.
— И какой вам я тогда показалась?
— Вы были дивно хороши собой, и я от души позавидовал вашему будущему супругу. Ваши глаза сверкали, как два чёрных рубина.
— А сейчас? Подурнела?
— Сейчас вы ещё краше. И у вас двое прекрасных сыновей. И подданные от вас без ума, милая деспинка.
Последние два слова Фиораванти произнёс по-русски. Москвичи, благоволившие к Софье Фоминичне, и впрямь называли её «милой деспинкой».
— Я даже помню, как вы были одеты, — продолжал Аристотель.
— И как же?
— На вас было пурпурное платье, плащ из парчи и соболей, на голове — золотые украшения, осыпанные жемчугом, будто крупным снегом. Помню, как все оспаривали право держать уздцы вашей лошади.
— Да! Да! Было такое! — от души рассмеялась княгиня. Порыв ветра осыпал её целым ворохом листьев, казавшихся золотыми — так ярко светило доброе осеннее солнце в этот последний день сентября. Ветер старательно стряхивал с деревьев, растущих вокруг построек Красной площади, всю листву, пожелтевшую, кажется, за последние два-три дня, оголяя ветви, делая мир сквозным и ясным.
— Потом я наблюдал, как вы молились пред гробом святого Доминика, — сказал Фиораванти. — И, быть может, тогда впервые понял, что влюблён в вас.
— Разве гроб святого Доминика в Болонье?.. — задумчиво сказала Софья. — Ах, да... Что-что? Что вы сказали? Влюблены?
— Да, — отвечал итальянец решительно, — я люблю вас, Софья.
Он остановился, встал перед княгиней, склонился и припал губами к разноцветной наборной вошве на рукаве Софьина кортеля
[111], состоящей из чередующихся полосок куньего меха и багряного и зелёного аксамита. Софья обомлела от внезапного признания Аристотеля, не зная, как вести себя. Наконец успокоившись, сказала:
— Надеюсь, вы и впредь будете любить меня. Как государыню.
И она внимательно взглянула в глаза итальянца. Аристотелю было уже шестьдесят лет, но выглядел он бодро и молодо. Многие и в пятьдесят не имеют такого румянца и таких живых глаз. И всё же, объясняться в любви в таком возрасте... Во всяком случае, на Руси это считалось неприлично.
Софья вздохнула и встала лицом к творению Фиораванти.
— Ваш собор не имеет равных, — сказала она, чтобы подбодрить главного кремлёвского архитектора. — Я видела дивный храм во Владимире. Вы сотворили более совершенное здание. Вот задача, достойная истинного художника, — скопировать нечто прекрасное, но сделать копию лучше оригинала.
— Всё можно скопировать, кроме вас, — ответил Аристотель. — Вы неподражаемы. Ни один портрет не передаёт вашей прелести.
— Перестаньте, Аристотель! — наигранно рассердилась княгиня. — С тех пор, как вы впервые увидели меня в Болонье, я так располнела!
— У нас на Москве сие в большой чести, — сказал Фиораванти по-русски, словно бы только что замечая, что они не одни и вокруг них множество свиты, включая нового духовника великого князя Ивана, епископа Вассиана Ростовского, а также Чудовского архимандрита Геннадия, который, полагая, что Аристотель говорит о соборе, поспешил заметить:
— Каково солнышко-то играет на твоей храмине, сеньор Фрол-Иванти!
— Фрол-Иванти?! — фыркнула Софья весело.
— Точно так, — рассмеялся Геннадий. — Таково у меня один монах нашего преславного зижителя
[112] на русский лад именует.
Все посмеялись. Затем Софья перекрестилась, вновь взяла Аристотеля под руку и продолжила путь к великокняжескому дворцу. Ей хотелось отделаться от воспоминаний, и Фиораванти поспешил помочь ей, вновь заговорив по-итальянски:
— А ведь я, когда вы покинули Болонью, пустился следом за вами, чтобы видеть вас в Ферраре, в Падуе, в замке Нанто, в Виченце.
— Вы и в Виченце были? Почему я вас не помню? Странно... Ах, какие славные были деньки в Виченце! Каждый день Леонардо Ногарола устраивал роскошные пиры в своём дворце, где для меня он выделил самые лучшие хоромы. А помните ту процессию с диковинной башней, которую якобы несли на плечах сорок силачей?
