В Венеции его постигла неудача — здесь, будучи уже известным умельцем, в возрасте тридцати восьми лет, он выпрямил башню при церкви Святого Ангела, а она возьми да и рухни. Однако слава его уже настолько выросла, что в сорок лет, находясь во Флоренции, за перенос колокольни он затребовал целую тысячу золотых флоринов и получил её.
Будучи вполне богатым и достославным, он удачно женился — не из-за денег, а по любви. Долго был счастлив в браке, но постепенно охладел к своей супруге, так что когда она скончалась от поветрия, страдания его не были столь сильны.
Где он только не работал кроме своей родной Болоньи — и в Мантуе при герцоге Сфорца, и на рытье и устройстве Пармского канала, и в Милане на строительстве Оспедале Маджиоре
[129], и на стройках военных сооружений в замках Аббиятеграссо, Бойеда и Сартирано, и на гидравлических работах в Ломбардии, и даже в Венгрии у короля Маттиаша Хуньяди, где Аристотель построил большой мост через Дунай и множество оборонительных укреплений против турок, за что венгерский монарх возвёл его в звание придворного ловага, то бишь рыцаря, и даже отчеканил монету с изображением Фиораванти. Вернувшись из Венгрии, Аристотель построил в Ченто водопровод, затем был приглашён в Рим для перенесения античного обелиска императора Калигулы. Никогда не забыть ему, как он был приглашён для личной беседы к папе Павлу II и во время этого разговора папа скоропостижно скончался от грудной жабы.
Как-то так случилось, что за время пребывания в Риме он ни разу не встретился с Софьей, и лишь вернувшись назад в Болонью, впервые увидел её на пути в Московию. Как же он пожалел! Ему стало казаться, что если бы они встретились в Риме, он смог бы увлечь её и Софья отказалась бы от брака с дуче Джованни, а вышла бы за него, прославленного маэстро Аристотеля. Проводив морейскую принцессу до самых Альпийских предгорий, Аристотель вынужден был отправиться в Неаполь, ибо уже подписал соглашение работать у короля Фердинанда. Здесь он изобрёл особенное устройство, с помощью которого ему удалось поднять со дна Неаполитанского залива упавший туда тяжёлый ящик с золотом и драгоценной утварью, за что Фердинанд щедро вознаградил умельца.
К этому-то времени и обнаружилось, что вокруг Аристотеля роем зловредных мух вьются завистники и недоброжелатели. В Болонье на него чуть не упал огромный камень, сброшенный с городской стены. В Риме пришлось драться на поединке с обидчиком, нагло напрашивающимся на оскорбления, и пятидесятитрёхлетний Фиораванти с честью одержал верх, тяжело ранив негодяя. Приехав снова в Рим по приглашению папы Сикста, он был внезапно схвачен по делу о ложной монете, некоторое время провёл в заточении, покуда не выяснилось, что само дело ложное и что тут следует снова искать завистников, решивших свести маэстро со свету. Покинув Вечный город, Аристотель вернулся в Болонью, потом недолго пожил у нового миланского герцога, Галлеаццо, перебрался в Венецию и там обосновался до самого своего отъезда в Московию.
Дож Марчелло был весьма доволен трудами Аристотеля на благо республики, но очень скоро враги-завистники пробрались и в Венецию. Возникла мысль о том, что надо бежать из Италии, куда-нибудь в Венгрию или ещё дальше. Предложения от турецкого султана и Московского государя поступили одновременно.
— Вот вы, Джан-Батиста, — обратился Аристотель к делла Вольпе, которого откровенно недолюбливал за спесивый нрав и распущенность, — то и дело твердите о варварских обычаях московитов.
— И что же? — спросил делла Вольпе.
— А то, что когда меня пригласили на службу к турецкому султану Магомету, который мечтал, чтобы я построил ему новый огромный сераль
[130], я стал раздумывать, куда мне ехать — сюда, в Московию, или в Константинополь. На счастье, в Венецию тогда приехал один мой старый знакомый, художник Джентиле Беллини, который до этого как раз состоял на службе у Магомета. И вот что он мне рассказал. Однажды Беллини писал в присутствии Магомета картину — усекновение главы Иоанна Предтечи. Всё было хорошо, султан восхищался умением живописца, но вдруг нахмурился и заметил, что перерубленные мышцы шеи написаны не так, как бывает в жизни. Мол, при внезапном прохождении режущего орудия через мышцы они резко сокращаются, а на картине этого не видно. Беллини имел неосторожность заспорить с султаном. Тот, не привыкнув к тому, что кто-то имеет наглость ему перечить, в ярости выхватил ятаган и едва не отсёк Джентиле голову. Но, остынув, передумал. Вместо этого он позвал своего верного слугу: «Подойди-ка сюда, Ибрагим, наклони голову, я хочу отрубить её тебе, чтобы доказать живописцу мою правоту. Так, хорошо, ещё чуть пониже...» И послушный Ибрагим подставил свою выю под ятаган султана.
— И что же Магомет? — с любопытством спросил Джан-Батиста.
— Взмахнул мечом, да и снёс Ибрагиму голову! — закончил свой рассказ Фиораванти. — Тогда я и решил, что лучше ехать в Московию, ибо все, кто приезжал из наших оттуда, говорили о необыкновенной учтивости рутенов, об их мягкосердечии и незлобивости.
— Разумеется, московиты просвещённее, чем турки, — фыркнул делла Вольпе. — Но и они все ж дикари. Посмотрите, как послушно они жгут свой город, чтобы он только не достался врагу! Разве это заслуживает меньшего удивления, чем Ибрагим, подставивший свою голову под ятаган господина? Будь на их месте венецианцы или флорентийцы, они давно бы нашли общий язык с Ахматом, стравили бы его с кем-то ещё, ну отвалили бы ему, в конце концов, сколько-нибудь золота. Но не стали бы жечь свой город. Вы можете представить себе такое, как мы видим теперь, в Болонье или Милане?
Фиораванти молчал. Он вообще всю жизнь слыл молчуном, и это было вполне в его духе — прекратить беседу в самом её разгаре, умолкнуть и не отвечать больше ни на один вопрос. Те, кто его хорошо знал, наткнувшись на столь внезапную гибель разговора, не пытались воскресить его, не повторяли заданный вопрос, ибо получить на него ответ было столь же невозможно, как добиться ответной любви у статуи.
Фиораванти думал об Иване и о том, чего ждать от великого князя, приказавшего ему завтра явиться в Красное Село. Неужели орудия, изготовленные под бдительным присмотром Аристотеля, не принесли московитам успеха против татар? Странно, ибо доселе с Оки приходили лишь добрые вести о том, как огненным боем, производимым из пищалей и пушек, отлитых на Аристотелевом Пушечном дворе, многое множество вреда нанесено татарам, и ни разу не удалось врагам пересечь тот или иной окский брод, потому что их косили горячие заряды, выпущенные из медных жерл.
Но Иван жжёт предместья, а это значит, что дела плохи. Но даже если Ахмат прорвал оборону великого князя, в том никак нельзя усматривать вину главного кремлёвского архитектора, строителя, инженера и пушечного мастера.
Краем уха он прислушался к разговору, который теперь касался того, почему площадь, лежащая вдоль восточной стены Кремля, именуется Пожаром. Конечно, теперь можно было воочию убедиться, что иного названия у неё и быть не могло, если в течение нескольких веков москвичам приходилось время от времени сжигать Посад.
