Аристотель с тоской подумал о своём детище — Успенском соборе. Что, если Ахмат всё же возьмёт Кремль и захочет разрушить главный кремлёвский храм?.. Сердце зодчего не выдержит подобного надругательства. Разве мало судьба издевалась над ним?
Но с другой стороны, было бы очень неплохо, если бы Ахмат разрушил кремлёвские стены, да поосновательнее! Тогда у Ивана не будет никаких причин не согласиться с великим замыслом Аристотеля — построить новую московскую цитадель. Не обновлять эту, латаную-перелатанную, а воздвигнуть на её месте современную, могущественную каменную крепость. Чертежи были почти готовы, в ближайшем будущем веницейский муроль намеревался отлить из бронзы миниатюрный макет задуманного им Кремля.
Замысел родился в его душе давным-давно, возможно, даже в ту минуту, когда он впервые увидел Москву пять лет назад. Его поразило зрелище города, по-своему красивого, но невероятно безалаберного, застроенного хаотично, нелепо. Главное, что бросалось в глаза, — ветхость каменных стен Кремля. Всюду они были столь обильно залатаны дубовыми брёвнами, что издалека Кремль выглядел деревянным, и лишь при тщательном рассмотрении обнаруживались каменные стены, сплошь одетые в дерево.
В первый год жизни в столице рутенов Фиораванти пришлось забыть о крепостных сооружениях — все помыслы целиком были посвящены собору. Он так увлёкся русской архитектурой, так влюбился в каменные творения Владимира и Боголюбова, что даже влюблённость в деспину Софью отошла немного в сторону. К тому же поселили Аристотеля не в самом великокняжеском дворце, а неподалёку от него, в весьма богатом доме. Трудно сказать, чей образ чаще сиял в его сердце — государыни княгини или церкви Покрова на Нерли! Он замыслил небывалое — соединить в облике Успенского храма лучшие черты итальянского, византийского и русского зодчества. И ему это удалось. Благодаря его природной обстоятельности, неторопливости и мудрости. Он быстро развалил руины рухнувшего собора, того, который так и не успели достроить, но долго и сварливо искал нужный матерьял, покуда не нашёл его возле Андроникова монастыря. Лишь тамошняя глина соответствовала по всем показателям, и ради кремлёвского храма неподалёку от обители был устроен кирпичный заводик. Тем, как московские каменщики делали кирпич, Аристотель остался вполне доволен — они и давали взойти глиняной массе, подобно тесту, и основательно размешивали её после этого до тех пор, покуда глина, освободившись от всех мелких камешков, становилась как воск, и лишь потом начинался обжиг. Спор между Аристотелем и москвичами возник лишь по поводу формы кирпичей, но в конце концов, пользуясь предоставленными ему великим князем полномочиями, он насильно заставил их изготавливать кирпичи более тонкими и продолговатыми, чем делалось на Москве раньше.
Князь Иван, изучив чертежи храма, остался вполне доволен, но затем едва не дошло до ссоры. Заказчик требовал, чтобы новый собор через верхние хоры соединялся с великокняжеским дворцом. Исполнитель разводил руками и твёрдо заявлял, что он не вправе этого делать, поскольку в таком случае пришлось бы ломать стоящую между дворцом князя и собором церковь Ризположения. Сама мысль о непосредственной связи между дворцом и храмом ему нравилась: таковые строения имелись и в Италии, и в Константинополе, и на Руси — например, в Киеве и в Переславле. Но церковь Ризположения почиталась на Москве, ибо была построена незабвенным митрополитом Филиппом. Аристотель боялся расправы.
В последние годы своей жизни в Италии он привык, куда бы ни приехал, всюду выискивать недоброжелателей и завистников. Эта укоренившаяся привычка помогла ему быстро обнаружить недовольство москвичей по поводу того, что «морейская ведьма» навезла в их город множество греков и фрягов, коим выделялись добротные дома в непосредственной близости к великокняжескому дворцу. Веницейский муроль, само собой разумеется, попал в число «Сонькиной неруси», и согласись он с настойчивыми требованиями Ивана, сломай Ризположенскую уютную церковку ради воссоединения дворца с собором, его запросто могли бы подкараулить где-нибудь да приласкать кистенём.
Благоразумие Ивана всё же взяло тогда верх в споре, он смирился с возражениями муроля, а Фиораванти стал строить храм, вовсе лишённый хоров, что позволило ему добиться ощущения небесного простора, сквозящего под высокими сводами. Когда Успенье было построено, все остались довольны — храм получился внушительный, мощный, но вместе с тем — по-русски воздушный, взлетающий. Южное его крыльцо было крупнее, нежели главное, входное — западное. На южное крыльцо великий князь отныне будет после литургий выходить к народу — причастившийся и совершивший крестное целование. И в народе это оценили. А вместе с тем грек-мореец, глядя на Успенский собор со стороны южного фасада, не мог не узнать многих архитектурных черт, присущих храмам его далёкой и тёплой родины.
Московское священство было в восторге от внушительного вида куполов, от внутренних объёмов храма, от глубокой алтарной части, в которой расположились слева и справа две внутренние церкви — придел Великомученика Дмитрия Солунского и придел Похвалы Пресвятой Богородицы, устроенный в старом храме митрополитом Ионою. А любой итальянец, зайдя с восточной стороны, без труда угадал бы в деталях алтарного фасада храма руку мастера из Италии.
Покуда храм строился и после того, как он был освящён, Аристотель разрабатывал чертежи нового великокняжеского дворца, строил Пушечный двор и оснащал московскую рать огнестрельным оружием — благо литейщики московские оказались отменнейшими умельцами, на лету всё схватывали, сами изобретали такое, что и Аристотелю было бы лестно придумать. Он был вполне доволен ими. Но больше всего ему мечталось разрушить кремлёвские стены и башни, а на их месте возвести новые. Задуманная им цитадель обязана была стать тем главным творением, которое поставит черту под всем его творчеством и прославит его на весь мир.
Конечно, имя Аристотеля Ридольфо Фиораванти да Болонья и так у многих на устах — молва изрядно потрепала его, как цветок на ветру. Даже постройку великолепнейшего храма Святого Марка в Венеции с лёгкой руки московского посла Толбузина стали приписывать одному Аристотелю, хотя он всего лишь участвовал в его создании. Если бы он и впрямь был творцом этого чуда! Успенский собор прекрасен, но грандиозная цитадель Кремля сделала бы Фиораванти непревзойдённым архитектором столетия, вознесла бы его выше Брунеллески, Альберти и Филарете.
Вот почему, стоя на шаткой деревянной башне Фроловских ворот и глядя, как ненасытное пламя пожирает московский Посад, он думал о возможном разрушении стен Кремля гневными ордами Ахмата. Думал как о благе. Так трудно уговорить Ивана своими руками сломать обветшавшую крепость! Замысел итальянца кажется ему головокружительным, почти безумным. И, разумеется, он тоже побаивается гнева москвичей.
Нужна либо сокрушительная победа, либо полное поражение. В первом случае ордынцы перестанут быть пугалом, и москвичи простят великому князю, что «Сонькина нерусь» начнёт разрушать старую кремлёвскую крепость для возведения на её месте новой. Во втором случае есть вероятность, что стены Кремля падут под натиском Ахмата. И в том, и в другом случае для замыслов Фиораванти открывался простор. Но победа Ивана, конечно, предпочтительнее...
