– А ты почем знаешь, как на медведя?
– Хаживал однажды, оттого и знаю.
– Ты? Когда же это успел?
– А еще как жил дома.
– Сколько же тебе годов-то было? – не переставал удивляться Нерон.
– Шестнадцать.
– Поди, прижал какого захудалого муравьятника?
– Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, – обратился Ушаков к Пустошкину.
– Феденька, расскажи, как ходил на медведя! – попросил Нерон.
– Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! – ответил Ушаков и закрыл глаза.
– Федя, да расскажи! – не отставал Веленбаков.
Ушаков молчал.
– Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! – махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.
Гаврюша Голенкин улыбаясь смотрел на них.
– Не проси, – вмешался Пустошкин. – Разве не знаешь – сказал нет, стало быть, не расскажет.
– А вам он рассказывал?
– Рассказывал.
– Так расскажи хоть ты!
Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:
– У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху – всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?
– Да, да, испугался! – вставил Нерон.
– Послушал, послушал – стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…
– Ого-го! – заржал Нерон. – Вот нарубил дров! И что ж, ноги-то унес мужик?
– Успел. А медведь снова залез в берлогу: накануне снег выпал, замело кругом. Тогда Федя со своим деревенским старостой вдвоем и отправился. И на рогатину его, добра молодца, и поддел.
– Как же это – на рогатину? Куда же ею колоть? В живот, что ли?
– В живот! – не выдержал, расхохотался Ушаков. – Посмотрел бы я, что от тебя осталось бы, кабы ты ударил медведя ратовищем
[8] в живот!
– А куда же бить?
– Известно куда: под левую лопатку! – оживился Ушаков.
– И что же медведь делает?
– Лезет вперед, на охотника. Топает вокруг него, старается достать, а охотник только держит рогатину, чтобы она упиралась в землю. Медведь кровью и изойдет.
– Но ведь он близко ж от тебя?
– Не очень далеко.
– Это ж страшно?
– А я про что и говорил!..
– Да-а! – задумчиво протянул Веленбаков. – На такое не всякий решится…
– Ну, Павлуша, гаси свечу! Уходи, Нерон: спать пора! – прикрикнул Ушаков, поворачиваясь к стене.
Пустошкин дунул на свечу. По комнате разлились белесоватые сумерки петербургской ночи.
– Что и говорить, храбер ты у нас, Федя! Одно слово – ухо режь, кровь не капнет! – поднялся Веленбаков.
– Храбер-храбер, а тараканов боится! – рассмеялся Голенкин. – Однажды как-то заполз к нам таракан, так Федя на стол чуть не влез!
– Э, не так было! – возмутился Ушаков.
– Это ничего! Говорят, Петр Великий тоже тараканов не переносил, а какой храбрец был! И главное – отменный моряк! Ну, спите: уже, наверное, четыре склянки пробило! – сказал, уходя, Веленбаков.
IV
После экзаменов возвращались из Адмиралтейств-коллегии гурьбой. Возбуждение еще не улеглось, говорили все вместе:
– Мне повезло – спросили то, что я хорошо знаю, – об исправлении румбов.
– А у меня – «Может ли корабль держаться в линии баталии, если повреждена фок-мачта?»
– Ясно, не может! Ведь поворотить-то нельзя!
– Я так и ответил.
– А как этот черт кривой, Кривцов, гонял по морской практике! – вспомнил кто-то. – «Что делать, ежели вдали от порта потерялись все мачты?»
– Это разве вопросы? Вот Феде Ушакову задали – тут, брат, задумаешься!
– Федюша, что спросили? – обратились товарищи к Ушакову, который, по обыкновению, шел молча.
– Да ничего особенного, – ответил Ушаков. – «Когда звезда Сириус восходит и заходит в одно время с солнцем на петербургском горизонте и в какой широте восходит вместе со звездою Капеллою?»
– Вот это вопросец!
– Феде такой и надо: он у нас крепкий! – хлопнул его по плечу Нерон Веленбаков.
Ушаков только улыбнулся.
– Братцы, а как Нерону-то нашему нонче досталось, – рассмеялся Голенкин. – У него, бедного, даже парик на ухо съехал.
– А что?
– Определить широту места.
– Что же в этом трудного?
– Да ведь находить-то ее надо по меридиональной высоте солнца, измерять квадрантом, а он – ни в зуб!
– Как же ты, Нероша, втянулся в гавань?
– Он не сробел. Я, говорит, в шести кампаниях на море служил. Тем только и спасся.
– Веленбаков – молодец: находчив. Расскажи, Нерон, как ты приставал на шлюпке к кораблю «Тверь», – напомнил Пустошкин.
– Да-а, было дело! – самодовольно улыбаясь, почесал затылок Нерон.
– А что? Расскажи, Нерон! – тормошили его со всех сторон.
– Собственно, не о чем рассказывать. Я пошел в первое плавание. Конечно, ничего еще не знал. В Архангельске отправляет меня капитан-лейтенант на шлюпке и говорит: «Подойди, говорит, к „Твери“, вахтенный передаст тебе пакет». А где она, эта «Тверь», черт знает. На рейде судов – пропасть. Я гляжу как баран на новые ворота. Капитан-лейтенант смекнул, что я не найду, и решил растолковать: «Да вот тот корабль, у которого спущенные бом-брам-стеньги». А я и этого – ни в зуб…
– Ах ты Нерон!
– И что же дальше?
– Отвалил я и спокойно говорю гребцам: «Давай, ребята, к тому кораблю, что со спущенными бом-брам-стеньгами!» Думаю: они-то уж наверняка знают! И не ошибся… В каждом деле главное – не робеть!
– А как сегодня Курганов показывает тебе карты и спрашивает: «Которая дередюксион?» А ты ему тянешь меркаторскую! – засмеялся Голенкин.
– Ну и что ж? Курганов мне: «Это не та!» А я: «Простите, мол, Николай Гаврилович, ошибся: действительно не та». Только и всего!
– И сколько же он тебе поставил? Поди, «необстоятельно»?
