Остальным русским шлюпкам пришлось отойти назад. Пристать к «Капитание» было бы трудно, потому что усилился ветер, а из нижнего дека било пламя. Кроме того, их потопила бы масса обезумевших людей, которые и так уже начали бросаться с горящего корабля в море.
Ушаков велел перекрепить паруса потуже, чтобы в них не могла завалиться искра, и обливать их водой.
Он с минуты на минуту ждал взрыва турецкого корабля.
Матросы на руках внесли на шкафут трехбунчужного пашу.
Саит-бей, глубокий старик, жевал сухими губами и растерянно повторял:
– Яваш!
[64] Яваш!
Бомбардир Власьич ответил с улыбкой:
– Знаем, ваше превосходительство, что ты, брат, теперь наш! Никуда не денешься. Васька, держи его, сукина сына, покрепче: ерзает, старый черт! – обернулся он к Легостаеву, несшему с ним пашу.
И тут раздался страшный взрыв. Все кругом заволокло дымом. Сверху на корабль посыпались головешки, доски, куски канатов, а потом послышался плеск – и все смолкло: это взлетел на воздух и затонул 74-пушечный «Капитание».
Ушаков встретил Саит-бея на шканцах. Престарелый турецкий адмирал подошел и, глядя исподлобья, как затравленный зверь, приложил руки ко лбу.
– Это его превосходительство адмирал Ушаков! – сказал ему по-турецки переводчик.
– Ушак-паша! – повторил с почтением Саит-бей, пристально глядя на знаменитого русского адмирала.
И еще раз низко склонился, приложив руку к своим сединам.
XIX
Когда пришли в Севастополь, адмирал Ушаков пригласил к себе всех своих боевых командиров на обед отпраздновать такую замечательную победу.
Турки потеряли три самых лучших линейных корабля; флагманский 74-пушечный корабль не дошел до Константинополя – затонул в пути. В пути же погибло и несколько мелких судов.
Как передавали «купцы», пришедшие в Севастополь, румелийский и абазинский берега были объяты ужасом.
Победа была полная: русский флот отделался небольшими повреждениями. Потери в людях: двадцать один убит и двадцать пять ранено.
Товарищи делились за обедом впечатлениями боя. Ушаков, посмеиваясь, рассказал, как Саит-бей, едва взойдя на палубу «Рождества Христова», стал проклинать своего малодушного двадцатидвухлетнего капудана Гуссейна.
– Как это он цветисто ругался? – спросил адмирал у Данилова.
«Презренный сын мыши и зайца!» – вспоминал флаг-капитан.
– Жаль, на «Капитание» погибла вся турецкая казна! – сказал командир «Рождества Христова» Елчанинов.
– Да, пригодилась бы для наших годовых порционных денег, – согласился Федор Федорович.
Смеялись, вспоминая, как пленные турки, которых выловили после гибели «Капитание» из воды, боялись всходить по трапу на русский корабль.
– Думали, что мы им сейчас же отрубим головы!
– У турок, брат, долго не разговаривают: на кол или секим башка! – сказал Кумани.
Своеобразными героями дня оказались двое капитанов: Кумани и Веленбаков.
Сын Кумани, шестнадцатилетний гардемарин Михаил, находился с отцом на «Иоанне». Во время боя он испугался артиллерийского огня турок, которые были на пистолетный выстрел от «Иоанна», и спрятался в деке за мачтой, с противоположной от турок стороны. Отец случайно заметил это, вытащил Михаила, посадил гардемарина на заряженную 24-фунтовую пушку и выстрелил.
– Больше не прятался? – смеялся Ушаков.
– Не-ет!
– Значит, отбил охоту праздновать труса?
– Думаю – навсегда!
Веленбакова все хвалили за самообладание и находчивость, которые он проявил, очутившись со своим фрегатом в гуще турок.
– Знаешь, Нерон, я уже, признаться, не думал, что ты выйдешь живым из этой дикой истории, – сказал Голенкин.
– Веленбаков переночевал в одной мазанке с чумным и то остался жив! – вспомнил капитан «Св. Павла».
– Я как увидал, где стоит «Амвросий», мне даже стало жарко, – говорил капитан Заостровский.
– Да-а, беспокоился и я, нечего греха таить! – признался Ушаков. – Но знал: Веленбаков – русский человек, не растеряется!
– Спасибо, Федор Федорович, – смеясь поклонился адмиралу Веленбаков. – Не за себя, а за русский народ спасибо!
XX
На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании – турки не успокаивались.
Минувший 1790 год прошел славно – побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.
И команды работали не покладая рук.
Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.
Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.
– Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, – предупреждал он в одном месте.
В другом обратил внимание на пеньку:
– Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?
Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.
Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…
На берегу не было того раздолья, как в море.
Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьи-то спорящие голоса.
– Не надо, маменька, я один, – умолял молодой, незнакомый голос.
– Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, – возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.
– Но ведь я не маленький. Я – мичман!..
Ушаков быстрыми шагами пошел через приемную к себе в кабинет, делая вид, что не замечает сидящих у окна посетителей.
Он снимал шинель, а руки у него дрожали.
«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло – подумать только! – восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»
Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.
И вот она здесь.
Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какие-то бумаги из Адмиралтейств-коллегии, а думал о своем.
Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:
