– К вам, ваше превосходительство.
– Кто?
– Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.
– Проси! – сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.
Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!
В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.
Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она как-то похорошела.
– Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! – отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.
Федор Федорович взял рапорт.
– Прошу садиться, сударыня! – вежливо обратился он к Любушке.
Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.
Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».
– Когда окончил?
– В июле прошлого года.
– Которым?
– Четвертым, ваше превосходительство.
Ушаков улыбнулся:
– Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?
– Точно так.
– Эволюции морские учили по иезуиту Госту?
– Да, по Павлу Госту.
– И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?
– Точно так.
– Пятьдесят лет учат всё тому же, – с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. – Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!
– Рад стараться, ваше превосходительство!
– Морское дело любишь?
– Люблю, ваше превосходительство.
– И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?
– Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!
– Покажи-ка руку!
Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.
– А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
– Ваше превосходительство, я – моряк, а не пехотинец!
«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»
Мичман начинал нравиться адмиралу.
– Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского – «пиковый валет». А у вас, интересно, как?
– У нас точно так же, – улыбаясь ответил уже неофициальным тоном мичман.
– Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? – спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?
– Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.
– Он знает турецкий язык, Федор Федорович, – вкрадчиво сказала Любушка.
Мичман сделал движение – был явно недоволен вмешательством матери.
Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.
– И хорошо знаешь турецкий? – спросил он юного толмача.
– Почти как русский, ваше превосходительство.
– Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!
Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.
– А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…
– Как же! Пашенька Пустошкин! – отозвалась Любушка.
– Очень благодарен, ваше превосходительство! – радостно отвечал довольный мичман.
– Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.
– Есть!
Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.
Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.
– Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! – говорила она. – А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!
– Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. – говорил улыбаясь Федор Федорович. – Что же это мы стоим? Садись, Любушка.
Они сели на диван.
– Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, – я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!
– Спасибо, дорогая!
– В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.
– Ну что ты, – смутился Ушаков. – До Чесмы далеко!
– Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!
– Настасья Никитишна еще жива?
– Жива.
– И домик у березы цел?
– Стоит.
Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.
Они замолчали. Смотрели друг на друга.
– А где же вы были все эти годы? – спросил Федор Федорович.
– После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.
– Понятно, – усмехнулся Ушаков. – А как же ты приехала сюда?
– Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.
– И ты будешь здесь?
– Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!
– У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.
– Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.
– Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня – ведь там Егорушка ждет.
– Верно, Феденька. Я пойду!
Любушка поцеловала его и вышла.
Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.
Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.
