Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…
И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:
А Ивану Лежневу —
Быть по-прежнему!
Эта фраза так подходила к их положению! Да, будет по-прежнему! Не счастье, а только какие-то крохи счастья!..
XXI
Адмирал Ушаков сам допрашивал турка, который на кирлангиче попал в плен в Анапе.
Турецкие корабли снова появились на Черном море: турки все еще не теряли надежды посчитаться с Севастопольским флотом.
Уже десять дней тому назад Ушаков получил донесение о том, что береговые посты видели пятьдесят неприятельских судов, проходивших мимо мыса Айя.
Противные западные и юго-западные ветры не позволяли Ушакову тогда же выйти в море. Кроме того, задерживал ремонт «Иоанна Предтечи», переделанного из взятого у турок «Мелехи Бахри».
А теперь все приготовления были окончены, и этот пленный турок оказался как нельзя более кстати.
Капудан-паша отправил своего чауша
[65] за фруктами и овощами на берег.
Чауш пристал в Анапе, не зная, что она уже две недели тому назад занята русскими войсками.
Главнокомандующий Южной армией генерал-аншеф Каховский допросил пленного и немедленно отправил его в Севастополь к Ушакову.
И вместо свежего винограда, лука и перца для своего капудана чауш доставил русскому адмиралу свежие известия о турецком флоте.
Перед Ушаковым стоял пожилой флегматичный турок и с бесстрастным видом, но довольно охотно отвечал на все вопросы адмирала, которые переводил ему Егор Метакса.
– Значит, у турок не пятьдесят, а шестьдесят судов? – переспросил Федор Федорович.
– Да, и в том числе восемнадцать больших линейных кораблей и пятнадцать фрегатов, – ответил Метакса. – Султан выставил против нас всю свою морскую силу – лучших, опытных моряков. На судах есть иностранные офицеры, на пашинском – три англичанина. Флот собрался в Варне и Калиакрии. Оттуда пошли к крымским берегам. У капудана Гуссейна девять кораблей под флагами на брам-стеньгах.
– Откуда же у них столько адмиралов? – удивился Ушаков.
– Султан собрал флот из приморских владений: алжирских, тунисских, трипольских. Среди адмиралов – храбрый алжирский паша Саит-Али. Известный морской наездник!
– Наездник! – усмехнулся Федор Федорович. – Знаем мы этих наездников! Сказал бы просто: пират!
– Говорит, на кораблях много народу. Всех с матросами – до двадцати тысяч человек. На каждом флагманском кроме экипажа не менее тысячи.
– А-а, понимаю – это для абордажа! – кивнул головой Ушаков.
– Да, он говорит: Саит-Али хочет взять Ушак-пашу по-мальтийски. Уже приготовил лестницы…
– Кого взять? Как сказал турок? – переспросил Федор Федорович.
– Ушак-пашу. Так турки называют вас.
Ушаков чуть улыбнулся:
– Запомнили!..
– Саит-Али поклялся султану, что привезет Ушак-пашу в Константинополь пленником, – докончил перевод Метакса.
Лицо Ушакова залилось краской.
– Ах ты шелудивая алжирская сссобака! – сказал в сердцах адмирал. – Пленником! Грозится взять нас по-мальтийски! А вот мы дадим ему по-русски! Пусть уходит! – указал он на турка. – Все ясно!
XXII
Возле адмиралтейского шлюпочного сарая сидело несколько плотников. Они вышли вместе со своим плотничьим десятником, стариком матросом, покурить.
– Вишь, Семен, какая у нас, в Севастополе, благодать, а тебе все плохо! – наставительно говорил десятник молодому матросу-плотнику, веснушчатому пареньку, который угрюмо курил.
– А чего ж тут хорошего, дядя Степан? Воды и той мало… – нехотя ответил он.
– Как мало? А это что? – указал десятник на голубой простор бухты.
– Ну, соленой воды, этого рассолу – хоть залейся, а пресной – что здесь, что на корабле! Какая же это жизнь! То ли дело у нас дома – река…
– Твоя-то вологодская река разве такая, как море?
– Наша река Сухона широкая… По ней ходят дощаники в десять сажен длины и насады…
[66]
– Не шире моей Волги, а и я привык к морю, – сказал старик матрос. Он знал, что не в соленой воде тут дело. Парня недавно сдали в рекруты, оторвали от семьи, и он никак еще не мог примириться со своим новым положением. – Привыкнешь и ты!
– Верно, дядя Степан, – поддержал десятника молодой быстроглазый плотник. – Попервости всем так несладко оказывается. Недаром про рекрута у нас и присказка складена: «В Черном море был рекрут-горе. На фрегате служил да по деревне тужил. Снастей не знал – только ел да спал. А ночью на вахту сломя голову прет: боцманский линек его больно бьет. А за что? Да так. За то, что рекрут – дурак! Моря боится, на море злобится. А не знает друже, что не море топит, а лужа!» Вот так-то. Привыкнешь, брат!
– Теперь с водой в Севастополе ничего, жить можно, – продолжал свою мысль десятник. – Сначала было трудновато, это верно. А теперь батюшка Федор Федорович провел из балок. Он мужик хозяйственный. Он у нас, в Херсоне, как чума объявилась, вона чего понастроил.
– Да он и Севастополь отстроил, – поддержал пожилой плотник. – До него здесь домов тридцать стояло, не более. Ну, известно, еще кузницы, сараи, склады. Было село, а теперь – гляди-ко, какой город!
– Город, – насмешливо процедил молодой моряк. – Одно слово: на краю света… Ежели бы не миралтейство это самое, то что с него взять!..
Но старики уже не слушали молодого, говорили о своем.
– Граф Войнович никуда против Федора Федоровича не годился, – вспоминал десятник. – Ни на воде, ни на суше. При Федонисье Ушаков весь бой один выиграл…
– А дали ему только Владимира, а Войновичу – Егория, – прибавил пожилой плотник.
– Войнович – подлец, наябедничал. Ему легко: он из богатых, а наш Федор Федорович в детстве в липовых лапоточках хаживал, вон как!
– Федор Федорович – человек, а Войнович – собака. Войнович знал матросу одно: линьки. А Федор Федорович о нашем брате заботится. Я сам слыхал, как он говорил: «Матрос должон иметь четыре рубашки», – ей-богу, правда! «Одну – на тело, другую – в дело, третью – мыть, четвертую – в запас ложить!» Вот как!
– А, сохрани господи, застанет кого, кто сменившись с вахты, спит в мокром…
– Да на сальник, на две склянки самое малое упечет. И скажет: для твоей же пользы!
– У него – чистота и порядок. Чтоб койки хорошо уложены, чтоб борты и гальюны окачены водой.
