Ссора нарастала. И наконец разразилась гроза.
В начале мая в Севастополь прибыли два корабля, построенные в Херсоне обер-саарваером Катасановым по мордвиновским чертежам.
Мордвинов, бесславный и бесталанный кабинетный адмирал, решил попробовать свои силы в морском строительстве. Эти два корабля строились под его личным наблюдением. Мордвинов надеялся, что впредь все корабли Черноморского флота будут строиться по его образцам.
После спуска на воду их испробовали в лимане, и комиссия нашла, что они хорошие ходоки. Но требовалось опробовать их на море.
И несмотря на то что Мордвинов из зависти не переносил адмирала Ушакова, Мордвинову пришлось обратиться к нему.
В Севастополь прибыл (но не на «своем» корабле, а на фрегате старой постройки) сам Мордвинов, а с ним член Черноморского адмиралтейского правления вице-адмирал Войнович, командир Херсонского порта контр-адмирал Голенкин, обер-саарваер Катасанов и несколько офицеров адмиралтейства.
Голенкин успел шепнуть Ушакову:
– Мордвиновские корабли никуда не годны: валки. Если б строил кто-либо другой, комиссия забраковала бы их на дрова!
– А как же смотрели? Почему в акте – «хорошие ходоки»?
– Мордвинов нарочно выбрал тихую погоду и нагрузил их меньше чем положено.
– Как же это можно? – возмутился Ушаков.
– А что же делать? Сам хозяин: сам строил и сам принимал.
– Ну, у меня поблажки не будет! Я в свой флот хлама не допущу! – твердо сказал Федор Федорович.
Ушаков вышел с двумя мордвиновскими кораблями в море. Корабли оказались такими, как говорил контр-адмирал Голенкин: очень валкими. Ходить по Черному морю на них было невозможно.
«Ну и построил кораблик! Рысклив, крутится то туда то сюда. Под стать самому строителю!» – думал Ушаков.
Ушаков вернулся в Севастополь, который теперь по велению Павла I именовался Ахтиаром, хотя в нем ничто не напоминало о прежней жалкой деревушке.
Тотчас же в адмиралтействе собралась комиссия во главе с Мордвиновым.
Мордвинов сидел напудренный, в новом зеленом мундире – Павел I ввел их вместо прежних белых. Со всеми, кроме графа Войновича, Мордвинов держался свысока, говорил медленно и некоторые слова произносил на английский манер.
– Как вы находите новые корабли? – стараясь не смотреть на Ушакова, спросил у него Мордвинов.
– Корабли совсем непригодны: они очень валки! – по обыкновению моряков, привыкших говорить на ветру, громко сказал Ушаков.
Войнович вытаращил бараньи глаза. Голенкин насторожился. Офицеры с интересом смотрели на начинающуюся перепалку.
– Вы находите? – сощурился Мордвинов, с ненавистью глядя на Ушакова.
Мордвинов говорил тихо: он, подражая во всем англичанам, старался сохранять хладнокровие.
– Да.
– Однако мы в Херсоне испробовали…
– Значит, проба была ненадлежащая, несерьезная, – перебил Ушаков.
Мордвинов стал бледен, как его парик: замечание было не в бровь, а в глаз.
– Что же, вы не доверяете мне? – прошипел он. – Не доверяете господам членам комиссии, вот – вице-адмиралу графу Войновичу?
– Я верю своим глазам, своему тридцатидвухлетнему морскому опыту, ваше превосходительство!
– Вы слишком самоуверенны! – терял английскую выдержку Мордвинов. – Вы плохо воспитаны, сударь!
– Я воспитывался дома, а не за границей! – подколол Ушаков.
– Вы плохо усвоили то, чему учил вас мой покойный отец!
– Я учился не у вашего отца, у него нечему было учиться: он повторял французские зады. Я учился у Петра Великого!
– Позвольте узнать все-таки, чем вы так кичитесь? – уже кричал, с ненавистью глядя на Ушакова, Мордвинов. – Что вы такое сделали, сударь?
– Я бил турок на море столько раз, сколько раз с ними встречался, ваше превосходительство!
– Ваши победы ничего не стоят: вам везло…
– Побейте их вы хоть раз так, как бил я! – вскочил с места Ушаков.
Он был красен от возмущения и обиды.
– Ваше превосходительство, уйдем, уйдем! Это страшный человек! – тянул Мордвинова за руку перепуганный Войнович.
– Мне больше не о чем говорить с вами, сударь, – дрожа от злобы, ответил Ушакову Мордвинов. – Уйдемте, граф, – обернулся он к Войновичу.
Мордвинов вышел вместе с Войновичем из залы. За ними шмыгнули херсонские офицеры и обиженный Катасанов.
За столом остались севастопольцы да Голенкин.
– Гра-афы! – сказал с презрением Ушаков.
Он вытирал вспотевшее лицо платком. Его давила обида. Он был возмущен, оскорблен, как никогда. Голенкин подошел к нему.
– Не стоило так горячиться, Федор Федорович! Теперь он разведет…
– Пусть! А портить флот я не позволю! Я сегодня же напишу обо всем императору!
Дальновидный Голенкин только вздохнул, но ничего не сказал.
Севастопольцы обожали своего адмирала. Они все были на его стороне и, расходясь, оживленно обсуждали происшествие:
– Ну, брат, и отхлестал наш Федор Федорович этого надутого английского милорда!
– Да, молодец! Прописал Мордвинову боцманских капель!
– Как говорят у нас на Полтавщине: «Списав спину, що и курци негде клюнуть», – хохотал капитан Чечель.
Ушаков до глубокой ночи писал письмо императору Павлу. Он просил царя позволить ему приехать в Петербург и лично рассказать о мордвиновских безобразиях. Ушаков жаловался, что Мордвинов всегда придирается к нему, что сейчас он придрался только потому, что Ушаков дал отрицательную оценку новым кораблям. Федор Федорович писал, а перед ним на столе лежал вновь присланный рескрипт Павла о выходе в море.
Это еще больше растравляло его рану, и Ушаков сильными, гневными строками закончил письмо:
«…При самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью».
Горячая, честная натура Ушакова не могла отнестись иначе к вопиющему безобразию.
XXVIII
Утром Федор Федорович отправил с курьером письмо царю и тотчас же справился: сколько еще понадобится времени судам, чтобы запастись пресной водой для похода?
После тяжелого, неприятного разговора с Мордвиновым Федору Федоровичу, больше чем когда бы то ни было, не хотелось оставаться на берегу.
