Выяснилось, что хотя корабли наливались уже двое суток, но раньше следующей ночи не успеть.
Приходилось маяться еще целый день в Ахтиаре.
Адмиралтейство с его рапортами, ордерами и промемориями казалось сегодня Ушакову противнее всего: это напоминало Федору Федоровичу о его зависимости от бездушного формалиста Мордвинова.
Хотелось отвлечься, и Ушаков, предупредив денщика, что будет обедать на своей даче, отправился в госпиталь: здоровье моряков было его всегдашней заботой, а каменный двухэтажный госпиталь – любимым детищем.
Ушаков вышел из адмиральского дома и остановился на крыльце. Утро было чудесное – теплое, солнечное.
Адмирал направился к пристани.
В яблоневой аллее у адмиральского дома преспокойно ходила чья-то лошадь – щипала траву по обочине дорожки.
– Безобразие! Опять тут шатаются лошади и ломают деревья! – возмутился адмирал.
– И каждый раз, ваше превосходительство, неизвестно чьи, – прибавил идущий сзади ординарец.
– А вот мы сейчас найдем ей хозяина, – остановился Ушаков. – Вернись и скажи Чалову, чтобы кто-либо забрал ее и отвел к капитану над портом. Пусть повозят на ней камни для постройки, тогда хозяин наверняка объявится!
В госпитале командующего в эту минуту не ждали.
Главный доктор госпиталя фон Вилинг знал пристрастие Ушакова к медицине и всегда опасался его приезда: адмирал приезжал неожиданно и всякий раз находил какие-либо неполадки. Но сегодня никто в госпитале не мог бы и предположить, что нагрянет командующий: ведь флот собрался уходить в море.
А Ушаков как раз и явился.
У госпиталя сидели на камнях и просто на земле выздоравливающие, наслаждаясь теплом и солнцем. Кое-кто курил, несколько человек в сторонке играло в «свои козыри», а большинство просто разговаривало, глядя на раскинувшуюся внизу бухту, где чернели корабли. (Раньше корабли красили желтой краской, а Павел I велел красить тиром – в черный цвет.)
Зорким морским глазом следили за шнырявшими по бухте шлюпками, угадывали: куда и зачем они посланы. Лениво перекидывались словами:
– А все-таки веселее смотреть, когда корабли желтые.
– Да, теперь уж больно черны!
– Зато ночью и за кабельтов не разглядишь.
– Никак сам адмирал к нам жалует? – увидал кто-то знакомую, крепкую фигуру Ушакова, который быстро шел к госпиталю.
Все заволновались:
– Где?
– А вон!
– Он самый.
– Вот поглядите, что сейчас тут начнется, – улыбаясь покачал головой старый матрос, видимо не раз бывавший в госпитале.
– Ребята, прячь карты: адмирал с правого борту! – окликнули увлеченных карточной игрой товарищей: адмирал не любил карт.
Увидев подходившего адмирала, все встали.
– Здорово, братцы! – приветствовал Ушаков.
– Здравия желаем, ваше превосходительство! – нестройным хором ответили выздоравливающие.
– Ну, как вы тут?
– Пошло на поправку, ваше превосходительство! – ответил за всех пожилой матрос.
– Это хорошо. Не зря ведь сказано: солдат в поле умирает, а матрос – в море. Выздоровеете!
– А за зиму на бережку уже надоело, ваше превосходительство, – сказал пожилой матрос.
Федор Федорович расцвел: услышать, что в море лучше, чем на берегу, ему было приятнее всего!
– Не бойтесь – еще поплаваем! Набирайтесь только сил. А как же здесь вас кормят?
Матросы молчали. Кто-то вполголоса высказывал свои соображения соседу.
– Ну, чего шепчетесь? Говорите, не стесняйтесь! – оглядывал Ушаков обступивших его моряков.
– Каша жидковата… – начал кто-то.
– И маслица в ней не сыскать…
– Чухнин масло у себя на дому держит. Кладет – никто не видит сколь!
– Вот господин Чухнин идет к нам. Мы его сейчас и спросим про все, – сказал адмирал, увидев спешивших к нему дежурного штаб-лекаря Франца и госпитального комиссара Чухнина с одутловатым сусличьим лицом.
Ушаков выслушал рапорт дежурного штаб-лекаря о количестве и состоянии больных, а потом обратился к Чухнину:
– Вот больные жалуются, что у тебя каша жидка…
На толстое сусличье лицо Чухнина легла тень.
– Каша? Каша, ваше превосходительство, как следует быть!
– А скажи-ка, сколько ты кладешь масла на одного больного?
– Девятнадцать золотников, ваше превосходительство, – облизывая сохнувшие от волнения губы, отвечал Чухнин.
– А может, на весь котел кладешь девятнадцать золотников? – продолжал с легкой усмешкой спрашивать адмирал.
– Никак нет, ваше превосходительство. Все по закону вешаю.
– А кто видел, как ты вешал масло?
– Ж-жена видала…
– А штаб-лекарь был при этом?
– Никак нет.
– Почему?
– Я вешал дома…
– Почему дома? А где же ты масло держишь?
– Держу у себя в погребе… В нем, ваше превосходительство, холоднее, чем на складе… Боюсь, как бы на складе не растаяло…
– Я думаю, у тебя на дому скорее растает!
В толпе больных кто-то хихикнул.
Лицо адмирала утратило всякую веселость.
– Немедля взвесить масло! В присутствии дежурного лекаря. И отнести на склад. Ежели окажется больше, чем должно быть налицо, доложите мне!
И Ушаков быстро пошел к госпиталю. Рыжий штаб-лекарь Франц бежал сбоку, что-то объясняя адмиралу, а Чухнин отстал.
Он сморкался на землю, со злостью поглядывая на больных, которые только посмеивались.
Пробыв около полутора часов в госпитале, адмирал наконец ушел. Кроме госпитального комиссара досталось и дежурному штаб-лекарю: командующий нашел, что коридоры «обвесились паутиной» и на больных грязное белье.
Вернувшись из госпиталя, Ушаков на минуту заглянул к себе в канцелярию – нет ли чего непредвиденного. Но все оказалось в порядке, и он пошел обедать.
Встречные военные и гражданские почтительно приветствовали адмирала. А Ушаков шел, по-хозяйски осматривая город, для благополучия которого он так много сделал.
От его взора не ускользало ничто.
Вот у строящегося флотского магазейна вольнонаемные мастеровые, собираясь отдыхать в обеденный час, располагались на самом солнцепеке.
Федор Федорович подошел к ним.
– Здешнее солнце не ваше, костромское: поспишь на солнцепеке – голова разболится! Ложитесь в тени, неужели холодно? – сказал адмирал и зашагал дальше.
