– Это здорово! Россия и Турция в союзе! Небывалая картина!
– Нам придется идти в Константинополь. Сигнальте: всем следовать за мной. Возвращаемся в Севастополь! – приказал адмирал и, улыбаясь своим новым мыслям, снова заходил взад и вперед по шканцам.
Думал: «Это как в песне: „Сарафан мой, сарафан дорогой! Везде ты, сарафан, пригожаешься, а не надо – и под лавкой лежишь…“ Вот хотели бросить под лавку, ан спохватились: пригодится! Как война, так на графов слабая надежда. Выручит „тамбовский мужик“ – Ушаков!»
Часть третья
I
Как ни торопился Ушаков в Константинополь, а сборы заняли у него девять дней. Главная задержка произошла из-за самих судов. Ушаков имел только два новых 74-пушечных корабля, но они еще требовали кое-какой доработки, и их оставили с тем, что контр-адмирал Пустошкин придет с ними попозже. Остальные суда строились давно, к войне с турками.
Они были обшиты досками, быстро обрастали ракушками и к осени обычно становились тяжелыми на ходу.
Кроме того, эскадра только что провела в крейсерстве три месяца, и ее не раз трепали буйные черноморские ветра. На каждом судне оказались какие-либо повреждения.
Ушаков принялся спешно ремонтировать всю эскадру. Он поставил на работу плотников даже с тех судов, которые оставались в Севастополе.
Работали от зари до зари.
Решено было взять с собой тысячу семьсот человек морской пехоты, или, как их называли моряки, «гороховиков», и провианта до 1 декабря.
Офицерам выдали за три месяца жалованье.
Ремонт и погрузку закончили 12 августа. Эскадра была готова к плаванию в составе шести кораблей, семи фрегатов и трех посыльных судов.
Ушаков тщательно подобрал офицеров. Жаль, не было его друга, энергичного начальника авангарда Гавриила Голенкина. Он уже три года служил командиром порта в Херсоне.
Услали на Балтийское море старых товарищей, Шишмарева и Ознобишина, которые участвовали во всех ушаковских победах на Черном море. Но все-таки осталось много опытных и храбрых офицеров. Среди них наиболее выделялся Дмитрий Николаевич Сенявин. Он происходил из славной морской семьи Сенявиных. Его отец, Николай Федорович, служил адъютантом у Алексея Наумовича Сенявина.
Дмитрий Николаевич Сенявин был горяч и заносчив и не всегда ладил с требовательным и вспыльчивым Ушаковым, но Федор Федорович ценил его как талантливого, инициативного командира.
Всем капитанам судов было приказано просмотреть свои команды и отобрать наиболее опытных и крепких матросов, а стариков оставить на берегу.
К адмиралу Ушакову пришел старый канонир Андрей Власьич. Капитан «Св. Павла» Сарандинаки оставлял Власьича в Севастополе.
– Ваше превосходительство, чем же я негож? – взволнованно спрашивал канонир.
– Мы оставляем тебя не потому, что ты негож, а потому, что плавание будет трудное, а тебе годков сколько?
– А почитай, стольки, скольки и вашему превосходительству, – задорно ответил Власьич, – с вами во всех стражениях находился. Начиная с этой, как ее, Федонисьи. И когда буря нас у Варны трепала, тоже был. Ай запамятовали? Вы еще, ваше превосходительство, тогда меня похвалить изволили, как волна вырвала рым и мне удалось закрепить орудию… Я еще сгожусь. Я – крепкий, вроде вас: и смоленый и соленый… Весь век на море… Не обижайте, Федор Федорович!
– Ну ладно, – улыбнулся адмирал. – Оставайся на судне… Головачев! – крикнул Ушаков своего флаг-офицера. – Скажи капитану Сарандинаки, что канонир идет с нами в плавание!
Власьич, не помня себя от радости, затопал из адмиральской каюты.
Переводчиком к себе на флагманский «Св. Павел» Ушаков взял лейтенанта Егора Метаксу.
Федор Федорович полюбил Егорушку.
Молодой Метакса оказался очень серьезным и умным офицером. Он великолепно держался, был исполнителен, расторопен и тактичен. В воспитании Егорушки, конечно, сыграла большую роль мать.
Федор Федорович не чувствовал к Егорушке никакой неприязни оттого, что он – сын Павла Метаксы, так нелепо вторгшегося в его жизнь, и обходился с ним с отеческой нежностью.
Ушаков ценил Егорушку как образованного, толкового переводчика.
Федор Федорович не мог не видеть, что лейтенант Егор Метакса боготворит его. Такова молодость: ученик всегда обожает любимого учителя.
Накануне отъезда Ушаков спросил у денщика:
– У тебя все готово? Завтра ведь снимаемся!
– Все готово, батюшка Федор Федорович! А куда же мы пойдем, неужто в самый Царьград?
– В Царьград. А может, и в Архипелаг.
– Ах ты, господи! А что же это такое: Архипилат?
– Греческие острова.
– Скажите! Но, Федор Федорович, как же идтить завтра, ежели завтра тринадцатое число? – напомнил денщик.
– Ерунда! – махнул рукой адмирал.
Ушаков пускался в далекое, ответственное плавание на старых судах, но он был полон энергии, бодр и весел: он верил в своих людей.
Погода, казалось, благоприятствовала походу – дул умеренный юго-восточный ветер.
12 августа 1798 года на восходе солнца ушло в Константинополь посыльное судно «Панагия», которое Ушаков отправил к русскому посланнику Томаре известить о выходе Севастопольского флота.
Всей эскадре сниматься с якоря Ушаков назначил 13 августа в полдень.
С самого раннего утра между Графской пристанью и судами в бухте забегали шлюпки. Они перевозили с берега последние вещи, что не успели или забыли захватить вчера.
На пристани толпился народ. Все эти десять дней Севастополь жил только одним – уходом эскадры в Константинополь.
Тут стояли, переговариваясь между собою, жены и подружки моряков. Они выискивали на рейде «свой» корабль или фрегат и не спускали с него глаз, тщетно стараясь разглядеть милого. Смотрели, хотя ничего не понимали, как с флагманского «Св. Павла» что-то сигналили арьергардному «Захарию и Елисавете». Следили за всеми, кто приходил оттуда или отправлялся на эскадру:
– Смотрите, смотрите, что-то несут!
– Сукно и веревки.
– Это на «Николай» – вишь, к его шлюпке пошли.
– Гляньте, бабоньки, чей-то повар кур тащит.
– Адмиральский.
– Нет, не адмиральский. У Ушакова – старик Парфен. Такой с шишкой на носу, а это молодой, пригоженький.
– Это Сережа, контр-адмирала Овцына.
Они ловили каждую вновь подходившую шлюпку.
– Дяденька, вы с «Михаила»? – спрашивала у загребного молодая бабенка.
– С «Михаила», тетенька, – весело улыбаясь, отвечал белозубый, ловкий загребной.
– Будьте такие добренькие, передайте это Селезневу Васе, – совала бабенка ему какой-то сверток.
