– Да у нас на «Михаиле» четыреста душ. Может, и Селезневых пяток наберется, как же я его сыщу?
– Матрос первой статьи, Вася Селезнев, – уже дрогнувшим от страха голосом, что загребной не возьмет сверток, повторила она.
– Какой это Селезнев, не брамсельный ли? – окликнул один из гребцов.
– Ага, брамсельный, брамсельный!.. – обрадовалась бабенка.
– Теперь знаю, – смилостивился загребной. – Давай сюда. Коля, положь под банку! А у Селезнева губа не дура! – подмигнул он товарищам, передавая сверток. – Бабенка толстенькая, как томбуй
[73].
Мальчишек было полно всюду – на пристани и в голубой воде. Они купались, стараясь догнать «шестерку», голые сидели на камнях, цеплялись за борта стоявших шлюпок, сновали в толпе. И без конца о чем-то спорили.
Как заправские морские волки, они оценивали суда, безошибочно называя их имена, снасти, паруса:
– Глянь, на «Богоявлении»-то поставили новую крюйс-стеньгу!
– Тю! Когда увидел! Ее весной еще ставили, спроси у Лени!
– А на «Павле» какие пушки?
– Где?
– На нижнем деке.
– Подумаешь! Тридцатишестифунтовые!
– А на «Казанской»?
– Тридцатифунтовые. То ж – фрегат!
– Леня, а это вон кто? Какой мальчик? – спрашивал у брата шестилетний моряк.
– Штурманский ученик, – ответили сбоку.
– Чего врешь? – накинулся Леня. – Какой штурманский ученик? Это подлекарь! Вишь, и бутыль у него.
– Леня, а с чем тая бутыль?
– С уксусом!
В другой толпе мальчишек, весь коричневый от загара, докупавшийся уже до того, что стучал зубами, паренек с азартом рассказывал:
– Вот реал-бей…
[74] поворотился кормой… а Ушак… кэ-эк… жарнет в него всем лагом!..
К сходням сквозь толпу баб протискивался низенький, но плотный боцман с лихо сидевшей на голове шляпой. Его провожал какой-то подвыпивший купчик. Купчик шутливо говорил боцману на прощанье:
– Макарыч, а Макарыч, а ты мундер первого сроку не забыл взять?
– А то как же.
– Гляди, без турчанки назад не ворочайся!
– А что ж? – обернулся боцман. – У них жен много, а у меня, сиротинки, ни одной! Верно, бабоньки, а? – весело крикнул он.
– Ой бесстыжий!
– Эх ты, сальная пакля, разве своих те мало? – закудахтали бабы.
Чем ближе полдень, тем меньше становилось шлюпок.
Когда пробило шесть склянок, у Графской пристани легко покачивалась на волнах только одна адмиральская шлюпка. Толпа не расходилась. Все ждали, хотели увидеть самый торжественный момент – как эскадра снимется с якоря.
А пока внимание толпы привлекала группа, стоявшая в тени, под навесом на каменной пристани. Это были две нарядно одетые дамы, еще не старый капитан и молодой лейтенант. Дамы держали в руках букеты цветов. Они, видимо, ждали адмирала.
– Тетя Феня, какие это барыни? – шептала на ухо севастопольской прачке молоденькая девушка.
– Маленькая, рыженькая, что говорит с капитаном Доможировым, начальником порта, это Катерина Александровна Пустошкина. Она у него злющая!
– А тая высокая, красивая?
– Тая полная, голубоглазая, – Любовь Флоровна, жена грека Метаксы.
– Какого это Метаксы?
– Ты не помнишь. Был у нас в Севастополе подрядчик.
– Хорошая бабочка.
– Хорошая. Доброй, жалостливой души. А ты знаешь, сколько ей годов? Ну, как думаешь?
– Да тридцать, не больше…
– Сорок с хвостом, вот сколько! – глянула на девушку прачка.
– Да что ты, тетенька!
– Ей-богу, не вру! Вон ее сын, лейтенант Егор Палыч.
– Красивенький! Женатый?
– Где там! Сурьезный парень. Ученый. Адмиральский толмач. Он по-турецкому может говорить.
– Охти мне! А мать его такая веселая.
– А чего ей не быть веселой: живет на готовом!
– Адмирал! Адмирал!
– Федор Федорович идет! – пронеслось в толпе.
К пристани по дорожке, обсаженной тополями, шел сам адмирал Ушаков. Энергичное лицо его было озабочено. Он что-то говорил шедшему рядом с ним высокому, полному контр-адмиралу Пустошкину, а сам не спускал глаз с бухты, где чуть покачивались его суда.
– Здравствуйте, батюшка Федор Федорович! – раздалось в толпе.
Ушаков прервал разговор и снял шляпу, кланяясь во все стороны.
– Здорово, севастопольцы! Здравствуйте, бабоньки! – приветствовал он. – Пришли провожать нас?
– Пришли, ваше превосходительство!
– Счастливого плавания!
– Побыстрее вернуться! – слышалось отовсюду.
– Спасибо! – благодарил Ушаков, сходя на каменные плиты пристани. Он подошел к ожидавшей его группе.
Федор Федорович постоял с провожающими одну минуту и стал прощаться. Жена Пустошкина и Любушка поднесли ему цветы.
Любушка поцеловала сына:
– Доверяю вам его, дорогой Федор Федорович.
– Будьте спокойны, Любовь Флоровна! – ответил Ушаков. – Пашенька, поспеши, голубчик, с кораблями! Не задерживайся долго, – просил он друга.
– Будем работать не покладая рук! – ответил Пустошкин.
Ушаков пошел к шлюпке.
Егор Метакса следовал за любимым адмиралом.
Для тех, кто стоял на берегу, последняя склянка тянулась томительно долго.
А на кораблях, где было много дела, незаметно пересыпались последние песчинки.
И вот на «Св. Павле» взвился сигнал: «Сняться с якоря!»
На всех судах залились свистки, затопали сотни ног. Через пять минут эскадра оделась парусами и плавно двинулась из родной бухты. С берегов раздалось «ура».
Впереди распростерлось безбрежное море. Оно переливалось под солнцем разными цветами – от голубого до черного.
Эскадра адмирала Ушакова шла навстречу новым победам.
II
Двое суток Ушаков благополучно шел к румелийским берегам. Эскадра была в трех обычных колоннах.
Сколько раз ходили так к этим же берегам, зорко всматриваясь в каждое облачко на горизонте – не турецкий ли парус?
А теперь плыли спокойно.
Впрочем, адмирал Ушаков не был спокоен. Ему начинал не нравиться ветер: он постепенно усиливался и развел большую волну.
