В девять часов вечера без багажа, прихватив с собой лишь туалетные принадлежности и немного денег, которые ссудил ему Жорж Шарпантье, «государственный преступник» покинул его дом и отправился на Северный вокзал.
По дороге Эмиль судорожно стискивал руку Александрины. Она, как ему кажется, держится храбро. А как-то поведет себя Жанна?
Северный вокзал в неверном свете газовых фонарей выглядел мрачным. Высунувшись из окна вагона, Золя попрощался с женой, с собравшимися на перроне друзьями, попытался улыбнуться. Когда поезд тронулся, ему показалось, что он делает глупость, и ему так сильно захотелось соскочить на землю, что он с трудом удержался от этого. В купе никого не было. Стояла удушливая жара. Опустив стекло, Золя подставил пылающее лицо прохладному ветерку. В Амьене он купил себе хлеба и куриную ножку. На судне, которое должно было доставить его из Кале в Дувр, он стоял, прислонившись к леерам, и сквозь слезы смотрел, как удаляется от него французский берег, как постепенно тускнеют огни.
Поездка через Ла-Манш показалась Эмилю бесконечно долгой: однообразные зеленые волны, ветер, пахнущий солью и йодом, снующие взад и вперед по палубе пассажиры. Ранним утром Золя прибыл на вокзал Виктория и велел извозчику отвезти его в отель «Гросвенор», который порекомендовали ему братья Клемансо. Он не знал ни слова по-английски, но, на его счастье, служащие гостиницы более или менее прилично говорили по-французски. Правда, на новоприбывшего они поглядывали с недоверием, поскольку при нем не было никакого багажа. Чтобы отвести подозрения, Золя записался в журнале под псевдонимом, который ему самому казался недоступным для разгадки: «господин Паскаль».
На следующий день после его отъезда парижские журналисты подняли шум. Газетные заголовки такими огромными буквами, какими пишут о том, что объявлена война, сообщали: «Золя сбежал!» Не советуясь с Золя, Жорж Клемансо написал статью в его оправдание, в которой утверждал: «В октябре я предстану перед своими судьями» – и которую гордо подписал: «Эмиль Золя». Двадцатого июля, в день, когда статья была напечатана в «Авроре», Бернар Лазар приехал в Лондон, чтобы показать мнимому автору этот текст, в котором не было ни одной строчки, написанной его рукой. Золя поначалу пришел в ярость, а в конце концов признал, что Клемансо действовал в интересах общего дела. Но терпение у него кончилось. Его выслали за границу, напечатали от его имени заявление, которого он не писал, его защищают против его воли, ссылаясь на то, что стараются ради его же блага… Эмилю казалось, будто он за несколько дней потерял все, чего добился за сорок пять лет работы, потерял главное – достоинство и уважение и теперь он всего-навсего ничтожный изгнанник, лишенный крова и семьи, беззащитный и своим существованием обязанный лишь заботе горстки оставшихся во Франции друзей. Да, уж лучше было бы сидеть в тюрьме, чем жить в этом холодном, одиноком и комфортабельном британском убежище!
XXVI. Изгнание
Затерянный в чужом городе, где говорили на незнакомом языке, Золя первым делом обратился за помощью к своему английскому издателю и переводчику Эрнесту Вицетелли:
[251]«Не говорите ни одному человеку, а главное – ни одной газете, что я в Лондоне. И будьте так добры, зайдите повидаться со мной завтра, в среду, к одиннадцати часам, в гостиницу „Гросвенор“. Спросите господина Паскаля. И главное – храните все в глубочайшей тайне, потому что речь идет об очень важных делах». Эрнест Вицетелли пришел, помог Золя купить кое-какую одежду в лондонских магазинах и свел его с солиситором
[252] Дж. У.Уорхемом. Последний успокоил писателя, заверив его в том, что уведомление о решении суда не может быть получено дипломатическим путем и что ни один английский агент судебной полиции не возьмется передать ему приговор французского суда. Но все же представитель закона посоветовал ему быть осторожным, благоразумным, не расслабляться и не раскрывать своего настоящего имени. Золя немедленно сменил адрес, снял номер в Отлендс-Парк-Отеле в Вейбридже. Поскольку псевдоним «Господин Паскаль», напоминавший о заглавии одного из его романов, казался ему слишком компрометирующим, он решил записаться под именем господина Бошана. Известив об этом Жанну, он попросил теперь писать ему на адрес Дж. У.Уорхема, вложив один конверт в другой и написав на втором «господину Бошану», как посоветовал ему солиситор. Сам он постарался изменить почерк, когда писал любовнице, жене, друзьям, но у него явно недоставало задатков конспиратора: иногда рука его подводила, и он по привычке выводил «З», которое затем неловко переправлял на «Б». С тем же детским простодушием, когда обращался к Демулену с каким-нибудь поручением к Александрине или Жанне, он прятал ту и другую под мужскими именами, называя их Александром и Жаном, чтобы запутать следы. Он думал, что все письма, которые те получают, проверяют и переписывают в префектуре.
И все же, как ни старалась полиция, никто в Париже не знал, куда подевался Золя. Одни уверяли, что он скрывается в Вернее, переодетый и загримированный, другие клялись, будто столкнулись с ним на улице в Женеве, в Спа, в Антверпене… Но вот газеты сообщили о том, что писатель находится в Лондоне. Опасность приобрела реальные очертания. Золя снова сменил адрес. Первого августа 1898 года он поселился в прелестной деревушке Пенн в Отлендс-Чезе (графство Суррей), где после революции 1848 года скрывался Луи-Филипп. Старшая дочь Вицетелли, шестнадцатилетняя Вайолет, поселилась вместе с ним в снятом им доме, исполняя обязанности переводчицы и экономки.
Из этого сельского убежища он по газетам следил за последними отголосками дела Дрейфуса и дела Золя. Те, кто в этой смуте остались ему верны, сделались ему вдвойне дороги. «Ты представляешь меня, и ты меня защищаешь, – пишет он Александрине 6 августа 1898 года. – Можешь быть уверена, что я никогда не забуду твоего чудесного сердца в этих печальных обстоятельствах. Если бы я не любил тебя неизменно так, как я тебя люблю, твое теперешнее поведение заставило бы меня испытать величайшие муки совести». Его охватил гнев, когда он узнал из письма Лабори о том, что негодяй Жюде вновь обвиняет его отца в должностном преступлении.
[253] Он устал, ему все опротивело, он почти готов был сложить оружие, отказаться от борьбы. В октябре 1898 года Александрина получила от него этот крик отчаяния: «Нет ничего более мучительного, чем эта история… нанести такой подлый удар, напав на отца… Мне даже уже не хочется одержать победу, за нее пришлось бы слишком дорого заплатить». И все же он поручает Демулену, проездом побывавшему в Лондоне, передать Лабори набросок жалобы на клевету.
