Но мой приятель, излив душу, прекратил, похоже, смущаться и просто глядел на свою соседку с выражением спокойной настойчивости, так хорошо знакомым мне. С неприятными темами на сем было покончено, и веселье пошло по нарастающей.
Я в любое время неравнодушен к хорошему вину и доброй застольной беседе, но не недостаток побуждений был виной тому, что я пил с оглядкой и изображал большую живость, нежели испытывал на самом деле. Как и не щепетильный момент, связанный с личностью джентльмена, оказывавшего нам гостеприимство. Другое дело Дэвис, который ел мало и не пил совсем. Впрочем, мой друг всегда был непоколебим в таких вещах, и я знал, что он в любой момент променяет самый роскошный пир на свете на наш пропахший керосином скромный обед. Нет, одна лишь предосторожность заставляла меня не налегать на лучший стимулятор из всех, что изобретен человеческим умом. Я тонко обыграл ситуацию с Меммертом, как заправский картежник, что заходит с маленькой карты, имея большую. Но я слишком уважал своих противников, чтобы упиваться успехом. Мне позволили сделать ловкий ход, но я подозревал, что они лучше знают мои карты, чем намерены показать. С другой стороны, мне вспомнилась аксиома, что на войне столь же опасно недооценить трудности, с которыми сталкивается враг, как и переоценить свои. Главное их беспокойство, тысячекратно выросшее в ходе нашей недавней стычки, в страхе допустить ошибку, использовать кузнечный молот для того, чтобы расколоть орех. Грохот молота способен привлечь внимание, а внимание, как я чувствовал, смертельно опасно для их секрета. Поэтому, даже допуская, что немцы разгадали мой блеф и подозревают, что мы пронюхали об их имперских замыслах, я могу рассчитывать на безопасность до тех пор, пока Меммерт и только Меммерт представляется им единственной областью наших интересов.
В случае необходимости я готовился укрепить их в этом мнении, намекнув на факт, что мундир фон Брюнинга наводит в отношении Меммерта на любопытные мысли, что мы с Дэвисом, энтузиастом военно-морских дел, подозреваем во всей этой экспедции по подъему сокровищ лишь прикрытие для строительства береговых укреплений. Если противники не успокоятся и заподозрят, что мы пытались сегодня попасть на Меммерт, наше положение станет скверным, но не отчаянным. Я просто отказывался допустить, что немцы дойдут до крайности и решат, что мы подслушали их разговор. В противном случае мы были бы уже за решеткой.
Нам никогда не узнать, насколько серьезна была опасность ареста, но у меня есть весомые основания полагать, что мы висели на самом краю. Мысли мои были заняты главным, и я лишь изредка улавливал бурлившие вокруг подводные течения. И все же, оглядываясь на ту сцену, я сомневаюсь, что во всей Европе нашлось бы сборище из семи персон, где исследователь человеческой натуры обрел бы более богатое поле для изучения таких черт, как благородство и подлые амбиции, низкий страх, искренняя тревога и жалкая агония духа. Хоть присутствующих и можно было грубо разделить на два лагеря, ни один из последних не являлся целостным. На каждом красовалась присвоенная им маска, за исключением, пожалуй, сидевшей слева от меня дамы. У нее, помимо собственного благополучия, имелся, насколько я мог судить, только один, причем не скрываемый предмет интереса: развитие тесных связей между фон Брюнингом и своей падчерицей.
Вряд ли даже Беме и коммандер действовали заодно, и нас с Дэвисом, если исходить из моральных принципов, разделяли многие лиги пути. Сидя между Долльманом и его дочерью, этими живыми воплощениями двух полярных страстей, боровшихся в нем, мой друг вынужден был поддерживать равновесие, которое я, хоть номинально наши цели и сходились, не мог разделить. Для меня главный интерес представлял предатель. Если уж заниматься, то только им: копаться, пусть с отвращением, в скрытых мотивах его действий; наблюдать свидетельства щедрой одаренности, растраченной зря; искать уязвимые места, понять, кого боится он сильнее, нас или своих соратников; улавливать, остались ли в нем угрызения совести или стыда, или он закоренел в преступлениях. Девушка играла роль второстепенную. После первоначального шока я понял, что она, как прочие, носит маску, но на самом деле слишком невинна для участия в коварном обмане, да и вчерашний наш разговор был свеж в моей памяти. Мне по-прежнему приходилось не сбрасывать ее роль со счетов, но было бы лицемерием заявлять, что мной в отношении сей юной особы руководили высокие душевные порывы – вино и возбуждение препятствовали проявлению лучших сторон моей натуры. Выглядела Клара, как мне показалось, прекраснее чем прежде, и с течением времени я впал в некое циничное равнодушие к ней. Отсвет домашнего ее уклада, твердое решение (принятое ею добровольно или по принуждению) дать Дэвису от ворот поворот не влияло так сильно, как могло бы, на принятое накануне решение: без шума и скандала припереть Долльмана к стенке, но помочь ему сбежать от союзников, которых он предал. Для Дэвиса изменник пусть был главным врагом, но представлялся лишь мерзким паразитом, которого надо обезопасить ради общего блага, тогда как именно девушка, попавшая в неприглядное окружение и обреченная на печальную судьбу, являлась истинным мотивом его действий.
Что до остальных игроков… Для меня роль главного врага выполнял Беме, вот крепость, бастионы которой нам предстоит штурмовать, вот воплощение систематизированного ума, составляющего силу немецкого народа. В отношении фон Брюнинга мной руководил личностный фактор. Как ни бесчувственен был я в тот вечер, но иногда, уловив обрывки его разговора с Кларой Долльман или смеха, мне не удавалось подавить стремление понять, что он, зная ее отца, на самом деле испытывает к ней. Не хотелось бы распространяться на эту тему, да и это, слава Богу, уже и не важно, но всякий раз, возвращаясь к тому вечеру и руководствуясь более полным и, надеюсь, зрелым суждением, я прихожу к одному и тому же, пусть нелогичному, но выводу: мне был симпатичен этот человек. И это до сего дня так.
Тем временем мы честно предоставили нашим противникам добрых два часа решать нашу судьбу. И только когда табачный дым и духота снова вызвали у меня приступ дурноты, а боль в измученных мышцах напомнила, что любой живой организм имеет пределы выносливости, я поднялся и сказал, что нам пора – мне надо рано вставать, чтобы успеть на пароход. Сцена прощания сохранилась в памяти смутно, но, думается, именно Долльман проявлял наибольшую сердечность, по крайней мере ко мне. Я счел это за добрый знак. Беме пообещал встретиться со мной завтра. Фон Брюнинг, которому тоже надо было в гавань, решил, что еще слишком рано уходить, поэтому пожал нам руки.
– Вы собираетесь обговорить нас со всех сторон, – помнится, сказал я, собрав в кулак остатки остроумия.
И вот снова улица, серебристая, безветренная ночь; головокружительный спуск по скользкой лестнице; наша каюта. Я упал на диван, не раздеваясь, и уснул так крепко, что команда матросов с «Блица» могла бы надеть на меня наручники и унести, а я бы даже не очнулся.
Глава XXV
Я запутываю след
– До свидания, старина! – прокричал Дэвис.
– До встречи!
Раздался гудок, и паром отвалил. Дэвис стоял на пирсе с непокрытой головой, в своем потертом норфолкском пиджаке и заляпанных серых штанах, точь-в-точь как ту первую нашу встречу на станции во Фленсбурге. Перевязанной руки теперь не было, но вид у моего друга был грустный и подавленный, вокруг глаз образовались синие круги. И снова я ощутил приступ невыразимого сочувствия к нему.
