Вернулись оба моряка бегом, а вскоре послышались приближающиеся голоса. В одном из них, не умолкающем ни на секунду, я узнал герра Шенкеля. Почтмейстер и Гримм поднялись на буксир и спустились по кормовому трапу, рядом с которым я разглядел второй световой люк, не больше, чем на «Дульчибелле». Внизу загорелся свет, до меня донеслись звук откупориваемой бутылки и звон стаканов. Через пару минут немцы снова появились на палубе. Было очевидно, что герр Шенкель не прочь остаться и хорошо провести время, а Гримм старается избавиться от него, причем не слишком церемонится. Первый настаивал, что завтра будет прилив, но последний дал команду отчаливать, заметив при этом с грубым ругательством, что вода падает и надо торопиться. Кладя спору конец, он коротко пожелал гостю доброй ночи, встал за штурвал и позвонил в машинное. Герр Шенкель сошел на берег и потопал домой, изрядно возмущенный, а винт буксира завращался. Но мы не проделали и нескольких ярдов, как машины встали, раздался резкий свисток и, не дав мне времени осмыслить ближайшие перспективы, по направлению с дамбы донесся звук торопливых шагов. Сначала они послышались с берега, потом с палубы. Последний из вновь прибывших тяжело пыхтел, влезая на борт, и приземлился над доски с неловким стуком.
Покончив с доукомплектованием, буксир покинул гавань, но не в одиночестве. Плавно набирая скорость, корпус судна дернулся вдруг, потом рванулся снова, разгоняясь. Мы тащим что-то за собой. Но что? Один из лихтеров, разумеется, тот, что стоял ближе к корме.
Я знал, что в том лихтере, потому как заглядывал в него всего полчаса назад. Никакого смертоносного груза, просто уголь, обычный черный уголь. Причем даже не полный груз, а только одна изрядного размера куча в центре, закрепленная спереди и сзади досками, чтобы предотвратить смещение. «Отлично, очень полезная информация, – подумал я. – Гримм здесь явно для того, чтобы забрать партию угля для Меммерта. Но означает ли это, что мы идем на Меммерт?» Тут мне припомнилась подслушанная в депо фраза: «Только одна, с половинным грузом». Но почему с половинным?
В последующие несколько минут на палубе было оживленно, Гримм отдавал приказы, ему отвечал голос с баржи. Постепенно буксир развил обороты, корпус его завибрировал, а на борту воцарились мир и порядок. Я сообразил также, что мы вышли из обозначенного вехами канала и повернули на запад, потому как ветер, дотоле попутный, стал задувать с левого борта.
Выглянув из своего гнезда, я с удовлетворением отметил, что, если не шуметь и сильно не высовываться, мне тут ничего не грозит до тех пор, пока лодка не понадобится. Фонарей на палубе не было, от двух световых люков исходило не более чем рассеянное свечение, а ходовые огни находились ближе к корме. Так же как и штурвал, хотя до него было буквально рукой подать – футов двенадцать, не больше. Правил Гримм. Стоит заметить, что штурвал находился на небольшом возвышении типа кафедры, обнесенной дощатым заборчиком по грудь высотой – вам, наверное, доводилось такие видеть, – на которую вели две или три ступеньки. Из матросов в поле зрения находился лишь один. Он разместился на носу и выполнял роль впередсмотрящего. Лучи огней на грот-мачте (второй фонарь был поднят в знак того, что судно выполняет буксировку) отражались на прорезиненной спине его плаща. Второй моряк, как понял, управлял баржей, о местонахождении которой можно было судить по пенному буруну из-под ее носа.
А пассажиры? Все трое стояли на корме, облокотившись о гакаборт, спиной ко мне. Один был низенький и дородный – несомненно, Беме. Одышка и тяжелый удар о палубу уже подготовили меня к его появлению, однако, откуда он тут взялся, оставалось только гадать. Двое других были высоки ростом, кто-то из них – наверняка фон Брюнинг. Должно быть четверо, подумалось мне, но видел я только троих. Кто же этот третий? Видимо, именно тот, кто «настаивал на приезде», неведомый начальник, по воле которого и затевалась вся эта секретная экспедиция. Но кто это может быть? Миллион раз задавал я себе этот вопрос, но ни разу до момента, пока не вычислил точку рандеву и не последовал за конспираторами, не испытывал такого жгучего любопытства.
«В любую погоду» – вот еще одна ключевая фраза, оказавшаяся весьма apropos
[108]. Стояла пасмурная, неспокойная ночь, не слишком холодная, потому что ветер по-прежнему задувал с зюйд-зюйд-веста. Причем ветер с берега в этих местах не поднимает существенного волнения на отмелях, через которые нам приходилось идти. Что до пеленгов, то я решительно вознамерился преодолеть смятение, неизменно наваливающееся на меня ночью или в тумане в этих запутанных водах. Внимательно оглядев горизонт, я сумел заметить и идентифицировать два огня. Один попеременно моргал красным и белым и был едва различим за кормой; второй размещался впереди и казался более мощным, посылая только белые вспышки. Первый, менее знакомый мне, я определил как маяк на Вангероге. Второй, хорошо памятный как звезда во время нашей гонки с Меммерта, находился в самом центре острова Нордерней, милях примерно в десяти от нас.
О времени представление у меня было смутное, потому как на часы посмотреть я не мог, но предполагал, что отплыли мы примерно в четверть двенадцатого. Шел буксир споро, труба извергала клубы дыма, высоко вздымался под носом бурун. Кораблик явно обладал мощной машиной, а груз оказался сравнительно легким.
Вот в нескольких словах общая обстановка. Что до собственного моего положения, я не был склонен бледнеть перед этим безумным приключением, в сто крат более опасным, нежели вылазка под прикрытием тумана на Меммерт. Я понимал, что кризис близится, но уповал, что дерзость, выручавшая меня дотоле, поможет и сейчас. Удача любит отважных. Положившись на нее, я стал ждать.
Меня ставило в тупик поведение пассажиров. Они так и стояли в рядок у гакаборта и смотрели назад, словно безутешные эмигранты, по временам жестикулируя и указывая на что-то. Поскольку из воды не выступило еще ни клочка отмелей, я сделал вывод, что предметом дискуссии служит баржа. И именно с момента осознания сего факта я и веду отсчет своего прозрения. Но нить моих размышлений оборвалась, не дойдя до конца, потому как пассажиры принялись расхаживать по палубе и мне пришлось залечь. Приподнявшись в следующий раз, я обнаружил их у штурвала, обступившими Гримма. Судя по жестам, они обсуждали курс и время, ибо Гримм светил ручным фонарем на часы.
Мы шли на север, и по характеру волн я понял, что приближается Аццумер-Эе, пролив между Лангеогом и Бальтрумом. Выходим в открытое море? Меня вдруг накрыло: что, если этот лихтер предназначается для Меммерта? Иначе просто нельзя. Будь на моем месте Дэвис, он давно бы уже просчитал возможные направления сего круиза, определяемые силами, не зависящими от людских. Отплытие состоялось после того, как прилив миновал высшую точку. Уровень воды падает, разветвляющиеся за островами каналы становятся постепенно непроходимыми. До Меммерта добрых тридцать миль и три водораздела: за Бальтрумом, Нордернеем и Юстом. Грамотный и уверенный в себе шкипер еще способен пройти ночью над одним из них, но большая часть пути будет неизбежно пролегать с внешней стороны островов. Мне теперь лучше стал понятен смысл протестов герра Шенкеля, высказанных им Гримму. Никогда нам с Дэвисом не встречался лихтер, буксируемый в открытом море, а вот под защитой островов их сновали сотни. На деле именно существование столь укрытой акватории и породило такие оживленные грузоперевозки. Только профессия Гримма да поклажа баржи намекали на Меммерт как место назначения, и теперь я начал сомневаться в этом. Тот хитрый песчаный полумесяц и прежде вводил нас в заблуждение.
