Дойдя до вершины скалы, мы останавливаемся на почтительном расстоянии от края.
Мы оба не надели водоотталкивающие плащи, а дождь усилился, и капли пропитывают мою курточку. Вдалеке на свинцовых волнах покачивается лодка с красным парусом. Я думаю о том, что чувствовала мама, стоя здесь. Ей было страшно? Может быть, она пришла сюда с человеком, которому доверяла? Человеком, которого считала другом. Или даже с любовником – хотя от одной мысли об этом мне становится тошно. Возможно ли, что мама изменяла папе?
– Как ты думаешь, она знала?
Билли молчит.
– Когда она пришла сюда… Как думаешь, она знала, что умрет?
– Энни, не надо.
Билли поворачивается и идет обратно, в сторону парковки.
– Разве тебе не хочется узнать, что произошло на самом деле?
– Нет. Отдай мне ключи. Теперь машину поведу я.
Дождем волосы Билли прибило к голове. Он протягивает мне руку, но я не шевелюсь, с вызовом глядя на него.
– Неужели ты не понимаешь? Если маму и папу убили, это все меняет. Это значит, что они нас не бросали. Это значит, что они не отреклись от жизни. И полиция будет искать их убийцу. Они найдут ответы, Билли!
Мы смотрим друг на друга, и я в ужасе замечаю, что Билли плачет. Его губы шевелятся, но с них не слетает ни слова, будто он на экране телевизора с выключенным звуком.
Вдруг звук включается, и я всем сердцем жалею, что не поехала в сторону Гастингса.
– Мне не нужны ответы, Энни. Я не хочу думать о том, как они умерли. Я хочу помнить, как они жили. Помнить все хорошее, веселые времена, все наши вечера в пабе. – Он все сильнее повышает голос, уже почти кричит, и ветер швыряет его слова мне в лицо.
Слезы уже не катятся градом по его щекам, но я еще никогда не видела Билли в таком состоянии. Никогда не видела, чтобы он выходил из себя. Кулаки у него сжаты, он переминается с ноги на ногу, будто готов вступить в драку.
– Маму убили! Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал?
– Это ничего не изменит. Это ее не вернет.
– Но мы добьемся хоть какой-то справедливости. Кто-то заплатит за то, что сделал.
Билли отворачивается и идет прочь. Я бегу за ним, хватаю за плечо.
– Мне просто нужны ответы, дядя Билли! Я так ее любила…
Он останавливается, но не смотрит на меня, и на его лице отражается горе, и гнев, и что-то еще, что-то неожиданное. Я все понимаю за секунду до того, как он открывает рот. Его слова звучат так тихо, что их едва не уносит ветром. Едва.
– Я тоже.
Мы сидим на парковке и смотрим, как капли барабанят по ветровому стеклу. Поднялся сильный ветер, он завывает за окнами машины, и я рада, что мы спустились со скалы именно сейчас.
– Я помню, как впервые увидел ее, – говорит Билли.
Мне должно быть неловко, но я не чувствую ничего подобного, потому что Билли на самом деле не здесь. Он вовсе не сидит в «порше» на Бичи-Хед со своей племянницей, сейчас он в совсем другом месте. Он вспоминает.
– Мы с Томом жили в Лондоне. Том заключил какую-то важную сделку на работе, и мы пошли в клуб «Амнезия», отпраздновать. VIP-места, все такое. Шумная выдалась ночка. Том все время пил шампанское, провел весь вечер за столиком в окружении каких-то красоток. Я думаю, он казался самому себе кем-то вроде Питера Стрингфеллоу. – Билли косится на меня и краснеет
[11].
Я боюсь, что он умолкнет, но дядя продолжает свой рассказ:
– Шел 1989 год. Твоя мама пришла в клуб с подружкой. В сторону VIP-зала она даже не смотрела. Они проплясали всю ночь. Какой же она была красавицей, твоя мама! Время от времени к ней подходили парни, пытались познакомиться, но Кэролайн их отшивала. Они с подругой решили устроить себе девичник, как она потом сказала.
– И ты с ней заговорил?
– Не сразу. Но я дал ей свой номер телефона. Всю ночь набирался смелости, а затем объявили, что бар закрывается, все начали расходиться, и я испугался, что упущу свой шанс.
Я почти забыла, что он говорит о моей матери. Меня поражает выражение лица Билли. Я еще никогда его таким не видела.
– И вдруг – вот она, передо мной. В коридоре клуба, в очереди в туалет. И я подумал: сейчас или никогда. И решился. Я спросил, можно ли нам созвониться как-нибудь на днях. Не против ли она записать мой номер? Вот только ручку я с собой не взял – и твоя мама рассмеялась, сказала, мол, я из тех парней, которые и кошелек забыть могут. Тогда ее подруга дала мне карандаш для глаз, и я написал свой номер у Кэролайн на руке.
Я так четко представляю себе эту картину: мама, нарядившаяся в стиле восьмидесятых: пышная прическа, кричащего цвета лосины… и смущенный дядя Билли, взмокший от волнения. Маме тогда исполнился двадцать один год, дяде Билли – двадцать восемь, папа был на три года старше своего брата.
– И она позвонила?
Билли кивнул.
– Мы сходили выпить. Через пару дней поужинали вместе. Я повел ее на концерт Simply Red в Альберт-Холл. А потом… – Он умолкает.
– Что произошло?
– Я познакомил ее с Томом.
Мы некоторое время сидим в тишине, я думаю о моем бедном дяде Билли и не знаю, как мои родители могли разбить ему сердце.
– Я все сразу понял. Да, ей было весело со мной, но… Я пошел за выпивкой, а когда вернулся, остановился в дверном проеме и увидел…
– Ох, Билли, они ведь не…
– Нет, ничего такого. Они начали встречаться намного позже. Сначала оба поговорили со мной, попросили прощения, сказали, что не хотели причинить мне боль. Но у них была эта… как ее… связь. Я сразу понял, что уже ее потерял.
– Но потом вы работали вместе, все трое. Как ты мог это выносить?
Билли горько смеется.
– А что мне оставалось делать? Потерять и Тома тоже? Вскоре твой дедушка заболел, и нам с Томом пришлось заняться семейным бизнесом, да и ты уже была на подходе, да и вообще – дела давно минувших дней. – Он встряхивается и поворачивается ко мне со своеобычным весельем.
Вот только теперь я знаю, что он притворяется.
И думаю, как часто я обманывалась вот так.
И обманывались ли мама с папой.
– Я люблю тебя, дядя Билли.
– Я тоже тебя люблю, кисонька. А теперь не пора ли нам вернуть тебя к твоей малышке?
