Мы неспешно едем в город: дядя Билли ведет «порше» так, будто это «Тойота-Ярис». Он высаживает меня перед Дубовой усадьбой.
– Отсыпайся! – говорит он, в точности так, как когда я была маленькой. – А завтра мы с тобой увидимся.
– У нас будет отличное Рождество!
И я так действительно думаю. Билли не позволил прошлому предопределить свое будущее – и я не позволю. Мама с папой погибли, и, какими бы ни были обстоятельства их смерти, ничто этого не изменит.
Джоан должна вернуться с Эллой только через час. Не обращая внимания на пропитанную влагой одежду, я надеваю передник, готовлю и ставлю в духовку два противня с пирожками, а затем наливаю в кастрюлю красное вино, нарезаю в глинтвейн дольки апельсинов, добавляю специи и щедро сдабриваю напиток бренди. Я как раз убавляю огонь под кастрюлей до минимума, когда в дверь звонят. Сполоснув руки, я оглядываюсь в поисках полотенца. Дверной звонок разрывается.
– Иду я, иду!
Рита гавкает – всего один раз. Я опускаю ладонь ей на ошейник, натягиваю поводок – с одной стороны, чтобы остановить ее, с другой же, чтобы успокоиться самой. Рита тихонько рычит, будто заведенный моторчик, но больше не лает. Хвост ее бешено мельтешит, а значит, на крыльце не чужой человек.
Наша входная дверь выкрашена в белый, в верхней ее части – витражное стекло, расцвечивающее кафельный пол бликами света. Когда на крыльце кто-то стоит, тень тянется по полу, нарушая радужный узор. В детстве я обходила тень стороной, открывая дверь, даже приподнималась на цыпочки. Было что-то пугающее в том, чтобы наступить на чужую тень.
Зимнее солнце низко повисло над горизонтом, и очертания тени вытянулись, как в кривом зеркале, голова тени почти касается перил лестницы. Как в детстве, я крадусь вдоль стены. Рите чужды мои суеверия – она бежит по тени, цокая коготками, пролетает последние полметра юзом и замирает перед дверью.
Я проворачиваю ключ. Распахиваю дверь.
А затем на мир обрушивается тишина, и я чувствую только биение крови в ушах. Я вижу, как по улице проезжает машина, но не слышу ее. В ушах стучит все чаще и чаще, и я хватаюсь за дверную раму, чтобы не упасть, но этого недостаточно, колени у меня подгибаются, и… этого не может быть. Не может быть.
Но на крыльце… другая… и все-таки та же…
На крыльце, живая, стоит моя мать.
Часть II
Глава 27
Анна
Я утратила дар речи. И дар мысли. Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Быть может, я сошла с ума? Раз мне кажется, что моя мать – моя умершая мать – стоит на моем пороге?
Ее волосы – они всегда были длинными, и она красила их в пепельно-русый, сколько я себя помню, – сейчас иссиня-черные, короткие, подстриженные под каре.
На ней очки в уродливой проволочной оправе и бесформенное мешковатое платье – такого она никогда не носила.
– Мама? – шепчу я.
Мне страшно произнести это слово вслух: вдруг чары разрушатся и моя мать – моя мать в этом странном новом облике – исчезнет столь же быстро, как и появилась.
Она открывает рот, но похоже, что не только я онемела. Я вижу, как слезы каплями повисают на ее ресницах, катятся по щекам, – и чувствую влагу на своем лице.
– Мама? – уже громче, но все еще неуверенно произношу я.
Я не понимаю, что происходит, но и не хочу этого знать. Мама вернулась ко мне. Мне дали второй шанс. В груди давит, и мне кажется, что ребра не выдержат бешеного биения сердца. Я отпускаю Риту – мне нужно высвободить руки. Не могу дышать, мне нужно коснуться своего лица, ощутить свое физическое присутствие в реальности. Но как это может быть реальностью?
Этого не может быть.
Не может быть!
Рита принимается прыгать вокруг мамы, лижет ей руки, жмется к ногам, скулит, безудержно бьет хвостом. Мама сбрасывает оцепенение, сковавшее ее, как и меня, и нагибается погладить Риту. От этого привычного жеста я невольно охаю – и прихожу в себя, словно выныривая из-под воды.
– Ты… – Слова даются мне с трудом, будто я только научилась говорить. – Ты правда здесь?
Она выпрямляется. Вздыхает. Уже не плачет, но в ее глазах такая боль, будто это она скорбит по мне. Жизнь песком струится у меня под ногами, и я больше не знаю, что реально, а что нет. Может быть, весь прошлый год был кошмаром? Или это я умерла? Мне так и кажется. Голова у меня кружится, колени подкашиваются, и мама делает шаг вперед, протягивая ко мне руку, чтобы удержать.
Я отшатываюсь, мне страшно от собственного смятения чувств, и мама отдергивает руку, в ее глазах – горечь. Я уже рыдаю в полный голос, и мама оглядывается на дорогу. Каждое ее движение до боли знакомо. Каждое движение подтверждает, что все происходящее – не плод моего воображения. Я не галлюцинирую, не сошла с ума. Она не призрак. Она действительно здесь. Она жива. Она дышит.
– Что происходит? – слышу я свой голос. – Я не понимаю.
– Можно мне войти?
Это голос моей матери – низкий, спокойный. Голос, к которому я так привыкла с детства. Таким тоном она рассказывала мне сказки на ночь, таким тоном успокаивала меня, когда мне снились кошмары. Она зовет Риту, уставшую наматывать круги перед хозяйкой и принюхивающуюся к гравию перед крыльцом. Собака сразу же слушается ее и забегает внутрь. Мама беспокойно оглядывается, переминается на пороге, ждет, когда я приглашу ее в дом.
Я представляла себе это мгновение каждый день прошлого года. Я мечтала о нем. Представляла себе в мельчайших подробностях: как я возвращаюсь домой – а мои родители занимаются своими делами, будто ничего и не случилось. Как будто вся эта история была просто дурным сном.
Я представляла себе, как мне звонят из полиции и говорят, что моего отца вынесло на берег, его спасла береговая охрана, но он потерял память. И что мама пережила падение. И они оба возвращаются ко мне.
В этих мечтах я бросалась родителям на шею, и мы крепко сжимали друг друга в объятиях, радуясь прикосновению, удостоверяясь в истинности происходящего. А потом мы говорили, сбивчиво, перебивая друг друга, плача, прося прощения, обещая. В моих мечтах были вскрики, и счастье, и незамутненная радость.
Мы с мамой молча стоим у двери.
Старинные напольные часы отбивают начало нового часа. Рите никогда не нравился этот звук – она уходит на кухню, видимо, удовлетворившись мыслью о том, что ее хозяйка здесь. Что она реальна.
Бой продолжается. Когда мой папа принес домой эти часы, купленные на аукционе в год, когда я пошла в среднюю школу, мы переглянулись, слушая их бой.
«Мы так спать не сможем!» – ужаснулась мама, смеясь.
Даже их тикание казалось навязчивым, оно эхом разносилось в пустом коридоре. Но спать мы смогли, и вскоре я обращала на эти часы внимание только тогда, когда что-то в них ломалось и дом без вечного «тик-так, тик-так» казался слишком тихим.
