Мы с мамой смотрим друг на друга, и каждый удар часов обрушивается в пространство между нами. Только когда бой прекращается и отзвуки его затихают, мама говорит:
– Я знаю, ты потрясена.
Преуменьшение года, не так ли?
– Нам многое нужно обсудить.
– Ты не умерла. – Я наконец-то обретаю дар речи.
У меня так много вопросов, но этот – главный – заботит меня больше всего. Она не умерла. Она не призрак.
– Мы не умерли. – Она качает головой.
«Мы». У меня перехватывает дыхание.
– Папа?
Удар сердца.
– Солнышко, тебе многое предстоит узнать.
Мой мозг постепенно обрабатывает услышанные слова. Мой отец жив. Мои родители не погибли на Бичи-Хед…
– Так значит, произошел несчастный случай?
Я так и знала. Я была в этом уверена. Мои родители ни за что бы не покончили с собой.
Но… несчастный случай. Не убийство, несчастный случай.
Погодите, два несчастных случая?
Словно лента телеграфа медленно ползет в моей голове, отмеривая слова, преображая события, которые я никогда не понимала. Два несчастных случая. Свидетели ошиблись. Падение, а не прыжок.
Одинаковые падения?
Лента останавливается.
Мама вздыхает. Устало. Терпеливо. Она суетливым жестом заправляет черную прядь за ухо – теперь, когда волосы подстрижены так коротко, это движение лишено какого-либо смысла. Она кивает головой в сторону кухни:
– Я могу войти?
Но ленту заклинило. Она запутывается в узлы в моей голове, потому что все, что я представляю, не вяжется друг с другом. Не складывается.
– Папа прислал тебе эсэмэску, – напоминаю.
Мама долго молчит.
– Да. – Она смотрит мне в глаза. – Пожалуйста… Мы можем присесть? Все очень сложно.
Но вдруг все кажется мне очень простым. И зыбучий песок под моими ногами замирает, но выложенный кафелем пол опять крутится. Объяснение может быть только одно.
– Вы инсценировали собственную смерть.
Я с удивлением отмечаю собственное спокойствие. Я начеку, мое сознание заработало в полную силу, и я поздравляю себя с этим. Но, даже произнося эти слова, даже зная без тени сомнения, что я права, я молюсь, чтобы это оказалось неправдой. Потому что это – ужасно. Незаконно. Аморально. Более того, жестоко. Они бросили меня, разбили мне сердце и отреза`ли от него по кусочку каждый день с тех самых пор. Понимание того, что мои родители поступили так намеренно, уничтожит мою душу.
Лицо моей матери сминается, как бумага. Слезы падают с подбородка на крыльцо.
Одно-единственное слово:
– Да.
Моя рука – словно чужая, словно принадлежит кому-то другому. Я касаюсь края двери, легко, двумя пальцами.
А потом громко захлопываю ее перед носом у матери.
Глава 28
Мюррей
Третий этаж полицейского участка был пуст. Большинство сотрудников не работали в выходные, а те, кто дежурил сегодня, уже разошлись. Только в кабинете суперинтенданта еще кто-то засиделся: сам начальник участка и его секретарша.
Женщина печатала отчет, не глядя на порхавшие над клавиатурой пальцы. В волосах у нее был дождик, а к серьгам она прикрепила маленькие елочные шарики, переливавшиеся при каждом ее движении.
– Шеф потребовал, чтобы я оформила материалы пары дел, – объяснила она, когда Мюррей удивился, почему она сидит здесь в воскресенье, более того – в канун Рождества. – Хочет привести все в порядок перед праздниками. Планируете на завтра что-то интересное?
– Да. Спокойное Рождество дома. – Маккензи помолчал. – А вы? – уточнил он, когда стало ясно, что она ждет этого вопроса.
– Поеду к маме с папой. – Прекратив набирать текст, она опустила сложенные руки на стол. – Мы все еще подвешиваем носки для подарков над камином, хотя моему брату уже двадцать четыре. Открываем подарки, потом едим копченого лосося, омлет, пьем шампанское с апельсиновым соком…
Мюррей, улыбаясь, слушал о семейных традициях Рождества, а сам думал о том, сколько же продлится его выволочка.
Дверь кабинета открылась.
– Мюррей! Простите, что заставил вас ждать.
– Ничего страшного.
Полагавшееся в такой ситуации обращение «сэр» Маккензи так и не произнес. Не только потому, что теперь он выступал в роли гражданского и больше не был обязан соблюдать субординацию, но и потому, что, когда Лео Гриффитс только поступил в полицию и Мюррея назначили его наставником, парень уже вел себя как придурок.
В кабинете Лео стояло два кресла, но суперинтендант сел за стол, и потому Мюррею пришлось занять деревянный стул напротив. Их разделяла полированная столешница, на которой Лео рассыпал скрепки для бумаг. Да, перекладывание бумаг – тот самый нелегкий труд, за который он получал зарплату.
Сложив пальцы домиком, Гриффитс откинулся на спинку кресла.
– Я слегка озадачен.
Конечно, он не был озадачен, но суперинтенданту нравилось покрасоваться перед подчиненными. Что несколько затягивало разговор.
– Вчера во время ночной смены, незадолго до полуночи, поступил вызов от мистера Марка Хеммингса и его сожительницы, мисс Анны Джонсон.
Ага, значит, речь действительно шла о деле Джонсонов.
– В окно их дома кто-то бросил кирпич с прикрепленной запиской с угрозами.
– Да, я слышал. В нескольких домах на этой улице установлены камеры слежения. Стоило бы…
– Да, этим занимаются, спасибо, – перебил его Лео. – Меня куда больше тревожит тот факт, что мисс Джонсон заявила, будто этот инцидент – уже не первый. – Он сделал паузу для пущего драматического эффекта. – И что расследованием этой череды инцидентов занимаетесь… вы.
Мюррей помолчал. «Можешь хоть в узел завязаться с такими высказываниями, Лео. Я не собираюсь облегчать тебе задачу. Задай мне прямой вопрос. Вот тогда я отвечу».
Тишина затянулась.
– И я слегка озадачен, Мюррей, ведь у меня складывалось впечатление, что в ваши должностные обязанности входит прием заявлений от потерпевших. Должностные обязанности гражданского. И что вы вышли на пенсию, покинув Департамент уголовного розыска – и полицейскую службу в целом – несколько лет назад.
Без комментариев.
Теперь в голосе Лео уже явственно слышалось раздражение: с Маккензи ему приходилось напрягаться куда сильнее, чем обычно.
– Мюррей, вы расследуете серию преступлений, включающую два уже закрытых дела касательно самоубийств?
– Нет, отнюдь.
