Зная нравы варваров, Феофан четко предписал Ермию это условие выдвинуть самым последним. Сначала шли легкие условия, которые скифам нетрудно принять. Настроившись на соглашение, видя его уже совсем близко, почти в руках, они сами станут уговаривать себя и на последнее.
– Отдать добычу? – Хельги вновь изменился в лице. – Василевс хочет, чтобы мы выдали все, что было нами захвачено в этой стране?
Русы переглядывались, будто спрашивая друг друга, верно ли поняли.
– Мы обсудим, что именно из захваченного Роман август согласится оставить вам в качестве даров. Но это условие обязательно: все имущество христиан, не говоря уж об их свободе, должно быть возвращено христианам. Впрочем, – Ермий посмотрел на Акилину, – вот эту женщину и ее товарок ты можешь оставить себе. На их возвращении василевс не настаивает.
– Тебя не спросили, где мне оставаться! – возмущенно отозвалась Акилина. – Мне не требуется позволение василевса, чтобы быть там, где я хочу! Да я скорее умру, чем вернусь туда, откуда меня взял архонт Эльг!
Ермий отвел глаза, не намереваясь унижаться до споров с гулящей девкой. И ни к чему ей видеть в его глазах неприкрытое пожелание как можно скорее отправиться в ад заодно со своим новым хозяином.
– Не думаю, что это третье условие нам подойдет, – холодно сказал Хельги. – Насчет второго мы с дружиной еще могли бы подумать, но то, что нами однажды было взято, останется с нами, пока мы живы.
– Вы можете подумать. Правда, времени до подхода войск патрикия Иоанна остается все меньше, но… если вы не примете второго условия, то ведь гибель в бою для вас будет считаться честью и счастьем? – улыбнулся Ермий. – Это одолжение василевс готов оказать вам без всяких условий, как велит ему Христова заповедь милосердия.
– Больше тебе ничего не поручено передать?
Ермий с поклоном развел руками.
– Приезжай за ответом через три дня, – так же холодно ответил Хельги.
Поклонившись еще раз, Ермий направился прочь из триклиния, к своим людям, ожидавшим у дверей. Дабы лицом не выдать своих чувств, он молился про себя, стараясь думать только о боге.
Тонкий ум патрикия Феофана все рассчитал в точности. Какое бы решение ни приняли скифы – отвергнуть условия, частично принять, принять полностью, – протовестиарий останется в выигрыше. Здесь, в Никомедии, гордые собой скифы оказались в ловушке, откуда всего два выхода. И оба ведут прямо в ад.
* * *
Уже настала глубокая ночь, и огромный дворец почти затих. Полной тишины здесь не наступало никогда: от вечерних сумерек до утренних кто-то ложился, кто-то вставал – в дозор, по нужде или оттого, что не спалось. Кто-то храпел – самых отчаянных храпунов выселяли во внешние галереи, где они раскатывали свои кошмы среди мраморных колонн, – кто-то сопел, свистел, разговаривал во сне. В большие окна вливался запах цветущих белых кустов – Хельги уже раза три спрашивал у Акилины их название, но всякий раз забывал. Изредка долетали шаги, голоса очередных дозорных десятков, идущих на стражу или спать. Обычно до самого утра из триклиния доносились пьяные голоса и песни: у пары сотен из двухтысячного войска всегда находилось желание попировать. Долетали звуки флейты – когда для Агнулы нашли флейту слоновой кости, она вспомнила свое позабытое в монастыре искусство. Другие девушки пели. Русы не понимали слов, но радостно хлопали и даже пытались подпевать медвежьими голосами, отчего девушки сбивались на хохот. Бывшие монахини отсыпались днем, пока мужчины были заняты службой, зато очень украшали им вечерний и ночной отдых. Совсем не то что обычные пленницы – те если не рыдали непрерывно, уже хорошо. Где уж там смеяться и танцевать!
Но сегодня и в триклинии было тихо. Бояре и оружники спорили и толковали до ночи, а потом разошлись спать – непривычно трезвые. Пора было приводить головы в порядок. Но мысль, что это одна из их последних ночей в этом дворце, долго не давала заснуть.
Хельги все не спал, пытаясь в свете луны различить на верхней части стены знакомые фигурки нарисованных оленей и львов. Несмотря на близость осени – Акилина сказала, что скоро уже будут убирать виноград, – и ночью висела жаркая духота, так что он лежал, откинув покрывало из плотного шелка. За последние два месяца Хельги привык к этой роскоши, но теперь вдруг взглянул на нее свежим взглядом и не верил своим глазам. Покой со стенами из светлого мрамора, гладкого, как стекло, роспись на потолке, колонны цветного камня по углам, резьба, позолота, мозаичные узоры на полу. Широкая лежанка – Акилина называла ее «кревати» – на львиных лапах, пуховые перины и подушки, шелковые настилальники… Бойкая красивая девушка под боком. Акилину он не делил с хирдманами: как и этот китон, она принадлежала ему одному. Все это походило на сон. На приключение под горой у троллей…
Настало время расплачиваться за три месяца удачи. Его люди невредимыми проскочили мимо огнеметов, прошли по Керасу и Пропонтиде, не встретив превосходящего противника, а из немногочисленных схваток вынесли новую славу. Добычи взяли столько, что всего не увезти: серебряные милиарисии и золотые номисмы, бронзовые и позолоченные кувшины, блюда, чаши, украшения, застежки, дорогие мечи, одеяния всех мыслимых и немыслимых цветов, которые даже назвать на родных языках не получается. Не говоря уж о шлемах, панцирях и поножах. А вино! А всякие пахучие порошки, от которых отчаянно чихаешь, стоит понюхать их сами по себе, но которые так украшают вкус мяса, рыбы или овоща. Три месяца они прожили, будто в Ирии, среди довольства и веселья. А те, кто за это все платил жизнью, со славой отправлялись в небеса – чтобы там жить такой же веселой жизнью уже вечно.
И возможно, дней через пять-семь они окажутся там все.
Когда царский посланец, Ермий, вышел, оба строя «царедворцев» смешались, все заговорили разом. Из трех больших русских дружин, разделенных и оторванных друг от друга струями «влажного огня» в Босфоре, люди Хельги Красного остались в Греческом царстве одни. Он и ранее не стремился к встрече с родичами-вождями, не желая делить с ними славу и добычу с берегов Пропонтиды, но теперь холодом отзывалась в груди мысль: все разбиты, кроме него. Судьба Ингвара неизвестна, и возможно, он погиб; Мистина разбит и тоже погиб… кажется, грек-посланец это сказал… Или дал понять, что греки сочли захватчика Гераклеи погибшим. Гордость за свою доблесть и удачу мешалась со страхом перед ближайшим будущим: разделавшись с остальными, греки всей силой навалятся на них, и тогда им не выстоять…
Хельги понимал: выбор у него небогатый. Если он отвергнет предложенные условия, то выбирать сможет лишь между двумя видами смерти: от холодной стали или от жаркого огня. Но пока хоть какой-то выбор у человека есть, он свободен.
Он молчал, краем уха ловя обрывки бурного обсуждения, а сам думая о своем. Потом кинул взгляд на Тови: тот пронзительно свистнул, и гул в триклинии унялся. Все стихли и посмотрели на своего конунга.
– Что, братья мои и дружина? – проговорил он. – Какой выбор мы делаем: жизнь или честь?
Все молчали, и он продолжал:
