Все лето и осень проведя среди отроков, гречанки объяснялись на ломаном дружинном языке: треть слов славянских, треть северного языка, треть – бранных на обоих языках. Не то чтобы Эльга, выросшая близ дружин, говоривших именно на этом смешанном языке, его не понимала. Но слишком дико было слышать его из уст женщин, к тому же родившихся так далеко от Руси.
Женщины, разумеется, оставались в дружинном доме, но не только Эльга приезжала посмотреть на них. Рассказ о захвате монастыря очень веселил гостей на каждом пиру; отроки ржали, как кони, подталкивая друг друга и делясь на ухо похабными домыслами и шутками. Однако бояре и прочие разумные люди куда больше хотели слышать о встрече Хельги с Романовым царедворцем Ермием.
– Про царева мужа нам поведай, – едва закончив поднимать рога и чаши в честь богов, хозяев и гостей, просили его Честонег, Добротвор, Себенег. – Правда, что он приезжал от самого Романа говорить с тобой?
– Как с торговлей-то теперь будет?
– Да, что про мир-то слышно? Хочет царь мириться?
– Купцов-то на торги будут допускать?
Еще до приезда Хельги в Киев все проведали, что он виделся с царевым мужем. Эльга охотно рассказывала об этом всякому, кто посещал ее на Свенельдовом дворе еще в дни переговоров с Ингваром. И Ута, бледная и грустная, подтверждала: эти переговоры были и о них знают все спутники их брата.
– Наша дружина в те дни стояла в городе Никомедии, наибольшем в земле Вифинской, – охотно рассказывал Хельги. – В прежние времена, пока земля Вифинская сама собой владела и управляла, жил там вифинский царь, и выстроил он дворец красоты несказанной…
Не шевелясь, люди слушали о роскоши и красоте мараморяных палат, стенной росписи, мозаичных полах, золоченых светильниках и курильницах, выложенных гладким камнем водоемах в саду, где среди гранатовых деревьев разгуливают дивные птицы павлины. И сам Хельги, живущий среди этого невиданного богатства со своей дружиной, ничем не уступал Волху из сказания – как хитростью, так и доблестью.
– Прислан был тот Ермий ко мне старшим царевым боярином – Феофаном, а ему сие дело сам Роман поручил, – с непринужденным достоинством продолжал Хельги. И всем слушавшим казалось, будто он видел греческого цесаря своими глазами, хотя этого он вовсе не говорил. – И передал вот что: дескать, желает Роман, чтобы держава его жила со всеми окрестными землями в дружбе. Но никому в царстве Греческом неведомо было, жив ли князь русский Ингвар. А обо мне греки знали, что я – рода Олегова и ему самому родной племянник. Посему и прислал царь посла ко мне. Дескать, если ты… – Здесь Хельги запнулся, будто понял, что выдает лишнее. – Кто бы, говорит, ни был князем русским, я с ним желаю иметь мир, любовь, и чтобы в ближайшие же годы обменяться нам послами, мир сотворить и положить ряд…
– А чтобы нам дань давать, не говорили? – нетерпеливо перебил Видибор. – Как при Олеге давали.
– Торговать-то когда начнем? – подхватил Честонег среди взволнованного гула.
– Уж если будем с ними мир творить, то без дани не обойдется, это уже обычай такой, – уверенно кивнул Хельги. – А царь передавал, что мира с нами весьма желает, чтобы нам между собой торговать. И еще сулил дары богатые, если только мы в его Христову веру перейдем.
– Это нам не по обычаю, – возражал Дорогожа. – Всяк дедова обычая держись, и будет род твой крепок на земле.
– Прав ты, боярин! – Хельги почтительно склонил голову перед пожилым жрецом. – Потому мы царских даров не приняли, а увезли с собой то, что мечом в земле Вифинской взяли.
И казалось, что лишь неисполнимое требование перемены веры помешало Хельги заключить так нужное всем «совещание» прямо в том мараморяном дворце.
– А у князя вон жена новая – греческой веры, – вставил Радовек. Он все еще не мог простить Ингвару изгнания своего старшего сына, хотя на княжьи пиры ходил наряду со всеми старейшинами родов. – Может, он-то и задумал чуров отринуть, в греческую веру податься?
– Этого я знать не могу, – засмеялся Хельги; сестра его поджала губы и с негодованием отвернулась. – Об этом вам, люди добрые, лучше у него самого спросить.
Но вот служанки дошили печальные сряды, и теперь Эльге и Уте надлежало облачиться в белое в знак скорби по младшему брату. В то утро, когда белое платье и хенгерок ждали Эльгу, разложенные на ларе, девочки, Живлянка и Валка, ворвались в избу, где Совка еще только чесала княгине волосы, с криком:
– Снег идет!
Эльга встрепенулась, Совка выронила гребень. Первый снег радует сердца всех женщин, от девчонок до старух. Кому-то он несет игры в снежки и катание на санях, кому-то – скорую свадьбу, кому-то – отбеливание нового льна. Но в этом году все было иначе. Деревья еще стояли в пестрой листве, а трава оставалась совсем зеленой, вводя в обман надеждой, будто зима вовсе не собирается приходить. Но не первый день в воздухе ощущался холодок, и Эльга с тревогой посматривала на небо. Так хотелось верить, что в этом году владычица зимы явится в земной мир попозже! Но вслед за девочками в избу вошла Ута, и на лице ее была печаль, будто она несла дурную весть. Эльга подошла к ней; на рукавах домашней серой свиты сестры, на шерстяном платке, наброшенном на голову, таяли белые крупинки. Превращались в прозрачные капли, похожие на слезы обманутой надежды.
Но вот Совка заплела ей волосы и уложила косы под повой. Эльга надела белую сряду, и руки у нее дрожали. Потом набросила шерстяное покрывало, тоже белое, и вышла наружу. Мостки, в разных направлениях пересекавшие Свенельдов двор, подмерзшая земля, желто-серые соломенные крыши – все было усеяно белым пухом Марениных лебедей. Не выходя из-под навеса у двери, Эльга смотрела, как он полнит воздух, скапливается в следах ног и копыт. Она и земля-матушка в один и тот же день оделись в «печаль», и эти белые пушинки ложились на ее сердце тяжким грузом. Окончательно погребали надежду, и так едва дышавшую.
Дева Марена явилась в мир, принесла зиму и завершила пору странствий. Те, кто мог вернуться домой из дальних краев, уже вернулись. Возвратился Хельги и на днях будет приносить на Святой горе жертвы богам в благодарность. И она, Эльга, тоже будет возносить хвалу богам, что вернули ей мужа и брата. Но хвале этой не хватит искренности, ибо к ней не вернулась половина сердца.
«Где он? – мысленно спрашивала она у облаков. – Вам же сверху все видно. Где он сейчас? В Греческом царстве, где не падает снег? В дороге – смотрит на эти белые хлопья с досадой и опасением, боится холодов, что скуют Днепр льдом и вынудят дружину искать пристанище на полпути? Или…»
Задавать вопросы Марене она не решалась даже мысленно. Что, если Мистина уже пришел в объятия той жены, что имеет сотни тысяч мужей и рада каждому… Что, если та уже постелила ему постель из земли и укрыла от снега тяжелым земляным одеялом… И теперь не дотянуться до него, вытяни руки хоть на целое поприще.
Открылась дверь девичьей избы, на двор из-под навеса выскочила Дивуша – пятнадцатилетняя падчерица Уты по первому мужу. С наброшенным на голову платком побежала по мосткам в поварню: надо думать, с распоряжениями от хозяйки. Глядя на нее, Эльга вспомнила, как сама девчонкой так же бегала в материнском сером платке. В последние дни Дивуша ходила с исплаканными глазами, хотя в кровном родстве с Эльгой и Утой не состояла и обычай ее не обязывал сокрушаться по их погибшему брату. Может, именно потому, что в родстве с Эймундом Дивуша не была, она теперь и жалеет о нем не слабее кровной родни… Девка ведь уже совсем невеста, а Эймунд такой красивый парень… был. Мысль эта пришла к Эльге легко, но оставила тяжкий след. Ее сердце готово было лопнуть под напором того же рода горя, что терзало бедную Дивушу. Благо вам, боги, что пока не отняли хотя бы надежду!
