– А в Киеве пиры пировать будут, – пробурчал Жарава. – Не поспели мы, братья. Без нас у княгини все пиво выпьют…
– Без нас не будут, – возразил ему Лешина. – Какое без нас веселье?
– И гусляр княжеский с нами, – подхватил Доброш, кивая назад, где шли лодьи Гордезоровичей.
– Да вот Марена без гусляра обошлась, – Жарава кивнул на небо. – Сама себе сыграет, сама и спляшет. Боги никого не ждут!
Боги никого не ждут… Слова эти долго отдавались в мыслях Мистины. Никого. Даже его – прошедшего Греческое царство и весь обратный путь, привезшего домой более десяти тысяч отроков и хорошую добычу. Но никакие воеводы не ровня богам. Сидя в лодье, идущей во главе такого войска, он все же чувствовал себя букашкой под ногами Марены, шагающей по облакам. Она будет в Киеве раньше него.
* * *
Первый снег растаял, но в день принесения жертв пошел снова, и в этом киевляне увидели добрый знак. А когда, пройдя по расчищенный гридями проходу сквозь толпу, на площадке Святой горы появилась княгиня, одетая во все белое, по людскому морю пробежал многоголосый гул. Земля-матушка одевалась «в печаль» заодно с княгиней или княгиня – заодно с землей, но они слились и стали едины.
Привели жертвенных животных. Эльга освятила черного бычка и вороного жеребца, обмазала их головы медом и маслом, начертила на гладких вычищенных боках священные знаки. Сестра Ута и Ростислава, тоже женщины из рода Олега Вещего, держали перед ней горшки и пучки можжевеловых ветвей. Сама земля ее руками готовила жертвы для поднесения божествам, и люди невольно жмурились: было чувство, что прямо смотреть на нее – опасно и кощунственно, как на Марену. Эльга ощущала, как скользят по ее рукам все эти тысячи взглядов, как выравнивается дыхание тысяч грудей в лад ее неспешным, размеренным движениям. Эти взгляды, эти вздохи сливались в незримое облако, поднимающее ее дух над площадкой Святой горы, возносящее еще выше – к хмурому осеннему небу… за снеговые тучи – зимнюю постель Перуна – к золотым теремам небесных богов. А белые пушинки падали на ее руки и таяли, оставляя капли, как слезы по ушедшему лету, юности, жизни… Через нее проходила грань миров, и все ее существо трепетало, боясь разделиться и разойтись: земное – к земле, небесное – к небу.
Жеребцу опутали ноги, Ингвар подошел со старинным бронзовым молотом и нанес ему один сильный удар в лоб. Уже не в первый раз он исполнял эту первейшую княжескую обязанность и научился справляться с нею хорошо. Оглушенное животное уложили наземь, Ингвар перерезал ему горло, Эльга подставила старинную серебряную чашу – из числа греческой добычи не то Олега, не то Аскольда. Подол и рукава ее нового белого платья испятнали ярко-красные брызги. Кровь жеребца сохла на тонких пальцах, и Эльгу била мучительная дрожь от близости божества. Засыпающий Перун, утомленный летними трудами и битвами, глубоко вдыхал тепло жизни, запасаясь силами для долгого сна. И Эльга дрожала от ощущения этого дыхания, как цветок-нивяница под порывами грозового ветра.
После князя и Дорогожи свои жертвы приносил Хельги. Собственная его жена, Пестрянка, находилась в хазарской Карше, на другом краю света, и помогала ему сестра Ута. Ингвар был не слишком доволен тем, что бойкого шурина приходится допустить до этого дела в княжеском святилище, но отказать не мог: высокий род Хельги и успех похода давали ему все права перед людьми и богами, и из ревности настраивать против себя тех и других Ингвар не посмел. Для этого дня Хельги надел самый роскошный из добытых кафтанов – из запасов никомедийского стратига. Киевляне ахнули, увидев кавадион, сшитый из трех видов узорного шелка. На груди были видны вытканные многоцветные медальоны, изображавшие вознесение древнего царя Александра в вышний мир при помощи двух орлов. Казалось, сам василевс царьградский не мог выглядеть богаче. В это мгновение Хельги, и без того уже прославленный своим родством с Вещим и рассказами о походе, владел сердцами всех, кто на него смотрел. Олег Вещий умер тринадцать лет назад, еще многие здесь помнили его, пусть и стариком; и теперь в толпе шептались, как, мол, племянник на дядю-то похож – в одну версту! И пусть даже это была неправда – внешнего сходства с Олегом его племяннику досталось очень мало, – в нем увидели продолжение Вещего, и это значило очень много.
Головы и прочие положенные богам части жертв оставили на жертвеннике, остальное унесли на княжий двор. На пиру Эльга заняла свое обычное место, слева от Ингвара, как равная ему жена и совладелица княжеской власти. На ней была все та же «печальная сряда», усеянная каплями крови. Уже потемневшие, эти пятна казались не неряшеством, а знаком ее священного достоинства. Хельги сидел у верхнего края стола с ее стороны, на самом почетном месте. Свой красный кавадион он заменил такими же белыми одеждами: почтив богов, он теперь отдавал дань скорби по Эймунду, который приходился младшим братом и ему.
На пол возле главного очага положили старый Олегов щит – в обычное время он украшал стену позади княжеского престола. Ингвар сам снял его оттуда – щит почитался как святыня, и никто другой, кроме преемников, не смел к нему прикасаться. На красной коже виднелось несколько отметин от вражеских клинков, плашка с краю болталась, но никто не мог сказать, в какой из последних своих битв Вещий им пользовался. Подвыпив, старые оружники часто спорили об этом, и каждый якобы еще отроком в той битве был… Ингвар положил щит возле очага – на священном месте в гриднице, где и сейчас жил дух истинного хозяина этого дома. Эльга накрыла щит вышитым рушником, поставила лучшую чашу и несколько серебряных блюд. От всякого блюда, что вносили с поварни отроки, она сама брала лучший кусок и выкладывала к очагу, приглашая дух Вещего поучаствовать в пире. И вслед за ним – дух своего отца, Олегова младшего брата, и дух Эймунда. Оба они погибли в сражении, и уж конечно, близких родичей Вещий с удовольствием примет за своим столом. К потере отца Эльга давно привыкла, но при мысли о брате вновь смахивала слезы. Найдет ли его дух, покинувший тело так далеко отсюда, дорогу к этому угощению?
Сегодня все было как прежде: с другой стороны от Ингвара не сидела Огняна-Мария, в рядах его дружины не было Бояна и прочих болгар. Как христиане, они не могли быть при жертвоприношении и уехали на этот день на лов. Зато присутствовали все лучшие люди киевские: бояре со старшими сыновьями, гриди – все, кто уцелел в походе. Среди старших оружников Свенельда мелькнули знакомые лица бояр древлянских – Турогость, Обренко, Дарун. Пока варилось мясо жертвенных животных, подавали разную дичь, птицу, рыбу. Глядя, как отроки и ее служанки носят блюда на столы, Эльга вновь ощущала себя в былых временах, когда они с Ингваром были едины. Неужели те времена не вернутся? Неужели кареглазая болгарыня встала между ними навсегда? Так хотелось, чтобы Огняна-Мария вдруг растаяла, как дурной сон! Дела руси и земли Русской и без того совсем не хороши! Чтобы все уладить, нужно соединить усилия – Олегова рода и Ульвова, Южной Руси и Северной. Зачем Ингвару понадобилось в такое время вбивать между ними клин? Своими руками губить собственную державу?
Надо думать, такие же мысли посещали и гостей – Эльга не раз замечала, какими взглядами киевляне соединяют ее и Ингвара. Но лицо ее оставалось спокойным: за эти долгие дни она попривыкла к своему несчастью и обрела силы хранить невозмутимость. Она – не просто жена, для которой лишиться любви мужа значит потерять все. Она – княгиня русская, наследница Олегова рода. Не муж дал ей это достоинство, и не ему отнять. Княгиней она остается, даже не будучи его женой, и это сознание помогало ей гордо держать голову. Скорее муж понесет потери от их разрыва – и помоги ему боги, чтобы он лишился только жены…
