Глядя ему в глаза, Эльга чувствовала, что не может сосредоточиться на подарке – лицо Мистины притягивало ее взгляд сильнее. Чем больше она смотрела на него, тем сильнее понимала: он изменился не только внешне. Он был тот самый и притом какой-то непривычный и почти чужой, но за новым налетом чуждости она видела все то, что было ей так дорого, и всем существом рвалась поскорее преодолеть эту стену.
Осторожно Эльга убрала серьги назад в мешочек и положила на стол.
– Я завтра посмотрю… когда рассветет…
Она хотела добавить «Ты не обидишься?» – но увидела по его глазам, что он вовсе не думает о своем подарке. А ведь эта вещь из тех, ради каких властители древности затевали войны и о чем потом слагали саги.
– В долю княгини… Ты думал обо мне?
– Я старался поменьше думать о тебе. Чтобы это не мешало мне думать о деле. Зато когда мы дошли до Протолчи… с тех пор я не могу думать ни о чем другом.
Он осторожно взял ее лицо в ладони и приподнял. Она чувствовала, что у него слегка дрожат руки, так же как дрожала она сама.
И так же точно ей стало ясно: то, что прежде казалось немыслимо, теперь стало неизбежно. Течение судьбы принесло их друг к другу, и теперь пытаться свернуть в сторону будет так же нелепо и неправильно, как попытаться из месяца листопада переехать не в грудень, а куда-нибудь в березень.
– Я больше не могу… – шепнул он, словно просил прощения, наклоняясь к самому ее лицу.
А потом его губы прильнули к ее губам – сразу так властно и настойчиво, словно он имел на это несомненное право. Сразу давая понять: это лишь начало того, что он сегодня намерен довести до конца. Недоступный для смерти, он слишком устал быть не совсем живым. Слишком замерз под ледяным дыханием Марены, которая в эти месяцы позволяла ему явно больше, чем обычно может совершить смертный. Получить свою жизнь назад он мог лишь тем же путем, каким ее передал. И теперь припал к ней, как к чаше, которая одна только могла утолить его жажду.
«Это обещание?» – спросил он весной, полгода назад, когда отдал ей своего костяного ящера. «Я этого не говорила», – сказала она, но оба они знали: да, это обещание. Они тогда не могли представить, при каких обстоятельствах встретятся вновь, а эти полгода все так изменили, что теперь Эльга и сама не менее Мистины хотела исполнить это не данное обещание. Она еще не знала, как будет жить дальше. Но чтобы хоть как-то жить, она должна была найти свою жизнь. И хорошо знала, где та скрывается. Глубоко дыша, Эльга охотно впитывала его тепло и ощущала все возрастающую легкость. Дрожь волнения сменилась блаженством единения, ее руки будто сами собой перетекли с его груди на плечи и обвились вокруг шеи. Почти безотчетно она ласкала его шею под волосами, сама содрогаясь от наслаждения каждого касания.
Солнечный шар разросся внутри и заполнил грудь, согретая кровь стучала в жилах, гоня теплые волны между ног. Полная былым желанием слиться с ним воедино, Эльга ответила на его поцелуй и свободно выдохнула это внутреннее солнце, возвращая то, что было взято.
Когда наконец он ее выпустил, Эльга попыталась его оттолкнуть.
– Кафтан… – шепнула она. – Покажи мне…
Он понял, о чем она, и стал расстегивать пояс. Под старым синим кафтаном оказалась новая греческая сорочка малинового шелка, с застежкой на левом плече. Дележ добычи был отложен до возвращения, но еще на месте каждый мог взять из одежды то, что хотел, если будет носить прямо на себе, – и воеводы тоже.
Наполовину стянув сорочку, Мистина повернулся к Эльге левым плечом. Она ахнула: бил в глаза длинный, криво изломанный багровый шрам на загорелой коже плеча и спины.
И тем не менее эта широкая мускулистая спина была так красива, что захватывало дух.
– Еще болит? – Замирая от волнения, Эльга погладила его по спине, не касаясь шрама.
– Грести я и сейчас еще не могу, и щит долго держать, но просто так уже не болит… ну, почти.
Он сбросил сорочку совсем, повернулся к Эльге, взял ее руку и прижал к груди – там, где тянулся более мелкий и тонкий шрам. Где скользнула пика катафракта, разорвавшая чешуйки клибаниона.
Эльге бросилось в глаза, как покорежена плетеная цепь торсхаммера – та не порвалась, но явно нуждалась в починке. И она вздрогнула, будто воочию увидев то железо, что летело к его сердцу, ощутила этот холод.
– Я должен был погибнуть. По всему выходило – должен был. Я видел свой последний миг. Сам не знал, как так вышло, что смерть прошла мимо меня. Будто кто ту пику от меня оттолкнул.
Эльга слушала его и понимала: он говорит правду. Все так и было. Ему полагалось уже несколько месяцев быть мертвым. С того мгновения… когда она в Киеве занималась какими-то обычными делами и ничего не ощутила, не заметила, чем то мгновение отличается от других…
И в то же самое время не менее правильным и даже неизбежным казалось то, что Мистина стоит перед ней – со шрамами, но живой и почти совсем здоровый. Почти прежний. Крепко опаленный дыханием Марены, но выстоявший. Никак иначе не могло быть. Ведь он – удачливый. И его жизнь хранилась у нее…
Эльга порывисто обвила руками его шею и прижалась к нему изо всех сил – будто пыталась догнать то, давно ускользнувшее страшное мгновение. Оттеснить Марену, чьих объятий он чудом избежал.
– Я так хочу убедиться, что ты живой, – пробормотала она, как можно глубже вдыхая запах его кожи и волос.
– А я как хочу убедиться, что я живой, – шепнул он в ответ.
И ясно было, что это не просто слова. Это и есть сейчас его самая сильная потребность и самая могучая страсть. Собственная жизнь и Эльга так плотно слились в его сознании, что владеть ею и жить для него сейчас было одно и то же.
Сила и впрямь его распирала – кое-где Эльга ощущала это так ясно, что слов не требовалось. У нее кружилась голова и подкашивались ноги; она плохо понимала, на каком она свете, но знала одно – не на том, где была нынче утром, и уже это было счастьем!
Неведомая сила оторвала ее от пола, немного пронесла по воздуху и опустила на длинный ворс медвежины, служившей покрывалом лежанки. Ложась рядом, Мистина даже не помнил, что вторгается на княжеское ложе и заносит клинок над державой: это стало не важно. Не давая Эльге опомниться, он настойчиво целовал ее, мягко ласкал ее грудь под белым полотном «печального» платья. Эльга глубоко дышала, сама ненавидя тесное платье. Она понимала: сейчас случится то, от чего она три года пыталась уклониться, но прежняя боязнь потерять честь утратила вес. Все вокруг нее изменилось, и вдруг оказалось, что Мистина – самое лучшее и дорогое, что у нее есть, и им она хотела владеть целиком и полностью. Чтобы никакая другая не могла завладеть им…
Он запустил руку ей под подол и коснулся обнаженного бедра; она взялась за свой пояс, собираясь развязать, но он шепнул: «Я сам». Даже сейчас, изнемогая от мучительного, почти болезненного желания, она успела отметить: он оставляет ей возможность представить это дело как насилие. Потому что, если мужчина развязывает пояс не своей жены, это оно и есть. Она хотела бы сказать, что это не нужно, что она не собирается прятаться от собственного решения, но была не в силах говорить. Только приподнялась, позволяя ему стянуть с нее пояс, а потом платье. Волосник свалился вместе с ним, косы рассыпались.
