У Ингвара дернулась рука – схватиться за лоб. Ута, в эти мгновения где-то кормившая кашей свою старшую дочь, нареченную в честь последней моравской княгини Святожизны, и не ведала, что той здесь готовят участь владычицы степных веж…
– Для дружбы сердце мое открыто! – Ильбуга протянул руку. – Значит, отныне ваша радость – радость и моя, а моя радость – радость и для вас! А теперь прошу вас, мои будущие родичи, на пир ко мне в шатер, и да пребудем мы в радости и удовольствиях, и да будет скатерть наша длиной в целый перестрел!
* * *
Паракимомен патрикий Феофан, ныне первое лицо в державе ромеев после василевсов, очень ценил красоту. Роман август пожаловал ему дворец своего зятя и тезки, Романа из рода Саронитов, умершего под следствием о намерении захватить высшую власть. «Уж от тебя-то я такой подлости ожидать не могу, правда ведь?» – посмеивался тогда автократор. Скопец, как любой калека, не может взойти на Соломонов трон, поэтому Роман не тревожился, что, поселившись в доме изменника, патрикий Феофан проникнется изменническим духом.
К прежним богатствам Саронита Феофан за минувшие годы немало добавил сам. А он многое мог себе позволить: довольно долго он занимал должность протовестиария, то есть хранителя царской сокровищницы, а два года назад, после победы возглавляемой им меры над скифами, получил высшую должность в государстве – паракимомена, хранителя царской спальни и начальника телохранителей. К тому же он славился ловкостью в делах общения с варварами и не раз был щедро награжден Романом за удачно выполненные поручения.
Триклиний, где Феофан принимал гостя, был так великолепно отделан, что Боян едва держал нить беседы – отвлекали блеск мрамора, позолоченная резьба и роспись потолка. По стенам чередовались доски цветного камня – зеленоватого и серо-белого, в обрамлении розового с золоченой резьбой. На серо-белых узор шел косыми полосами, и они были положены тоже через одну – полосы то сходились, то расходились. Казалось, все это выписано искусной кистью и красками, а не вытесано из твердого камня. Прохладные цвета отделки, казалось, сами собой охлаждали воздух в триклинии, когда снаружи веяло летним зноем.
На окнах висели узорные шелковые занавеси, преграждая путь жгучим солнечным лучам. Поглядывая на них, Боян думал: всякая боярыня, а то и боярин отдали бы пару зубов за эту занавесь, чтобы сшить платье! А немало русских боярынь с прошлой зимы уже обзавелись такими: Мистина Свенельдич год назад прошелся по усадьбам всей Северной Вифинии, после чего там из украшений остались только каменные колонны…
На дальнем окне занавесь была отдернута, и солнце падало на мозаичный пол: по белому фону был кусочками стекла всех цветов выложен огромный венок из всевозможных цветов, овощей и плодов. Очень многие из них Бояну были вовсе неизвестны.
Как и те, что лежали перед ним на столе. Паракимомен патрикий Феофан принял болгарского царевича весьма любезно: в ответ на просьбу повидаться пригласил к себе в дом и даже сошел на нижнюю ступеньку крыльца, чтобы самолично его приветствовать. И Боян оценил это как знак расположения – может, помогли три сорочка куниц, посланных вместе с просьбой о встрече. Род Бояна шел от самого Авитохола
[33] и включал множество ханов, князей и даже царей – он принадлежал ко второму поколению своей семьи, носящему царский титул, то есть на словах равный титулу ромейских василевсов. Но на деле болгарские цари были равны ромейским, как свеча равна солнцу. Болгары, чьи правители уже третье поколение носили крест, в глазах ромеев все еще оставались варварами, непримиримыми врагами, захватчиками старинных греческих владений до самого Дуная, с коими лишь последние лет пятнадцать удалось прожить мирно.
В первую очередь за это следовало благодарить, разумеется, Бога. А во вторую – вот этого рослого, грузного, с величественной осанкой и улыбчивым безбородым лицом человека. Крупный нос с горбинкой и высокий лоб – неложное свидетельство ума – придавали чертам Феофана величественность. Подвижный рот меж пухлых, немного отвислых щек, стоило его углам опуститься, мог выразить столько презрения, что его не вместили бы все подземные цистерны Великого Города, даже те, по каким плавают на лодке. Но сейчас он улыбался, как умел улыбаться варварам, будто восхищаясь всеми теми их качествами, за какие ромеи на самом деле их презирали. На нем был кавадий из очень пестрого самита: в крупных медальонах был выткан и всадник с луком в руке, и псы, бегущие за его конем, и дичь, которую он преследовал, и дерево, простершее над ними свои ветви. Всего в узоре сочетались пять разных цветов, и взгляд Бояна то и дело в нем застревал, будто в настоящем лесу. По сравнению с этим его белый льняной кафтан, отделанный зелено-золотым шелком, смотрелся если не бедно, то скромно. Перехваченный поясом из золотых пластин с эмалевым узором, кавадий придавал грузной фигуре патрикия почти молодцеватый вид, словно перенося на нее удаль охотника.
– Да, это те самые доспехи! – Посмеиваясь, Феофан указал на распорку в углу: там сиял начищенный клибанион из золоченых чешуек, снабженный шлемом, наручами и поножами, тоже позолоченными. – Разве мог я еще в детстве, когда наставник мне рассказывал о полководцах и битвах прошлого: о Константине Пятом и его войнах с сарацинами и… э-э-э… Феофиле… о кесаре Варде и его войне с павликианами, о стратиге Петроне и его победе над эмиром Метилены, о походе Василия на Запетру и Самосату, захват Лула и Метилены… и о множестве других славных деяний, – мог ли я тогда подумать, что мне доведется участвовать в чем-то подобном, да еще примерить на свои слабые плечи доспех василевса Льва!
Боян понимал, почему его собеседник, красноречием превосходящий всех ныне живущих, как знаменитый возница Епифан превосходит соперников на дорожках царского Ипподрома, так часто запинается. За последние два-три столетия не было, пожалуй, ни одного цесаря в Романии, кому не пришлось бы воевать с болгарами. С его, Бояна, родиной были связаны их как славные победы, так и позорные поражения. Но сейчас между ними царил очередной «вечный мир», и Феофан не упоминал о прежних раздорах.
Однако имело смысл о них вспомнить.
– Между ромеями и болгарами в былые времена тоже случались раздоры, – заговорил Боян. – И мои деды не раз приходили под стены Константинополя, и ромейские войска являлись на нашу землю. Иной раз их возглавляла сам василевс, а кое-кому Бог судил и лишиться там головы…
Он не стал упоминать о плачевной судьбе головы Никифора: ей было отказано в христианском погребении, и она до сих пор служила чашей на пирах в доме его родича Калимира. Но Феофан и сам об этом вспомнил: тень набежала на его сияющие черты и на миг сделала их надменными и замкнутыми. Взгляд его скользнул по черной косе Бояна, лежащей на плече, – волосы, по древнему болгарскому обычаю выбритые над висками и заплетенные на затылке, напоминали о его приверженности к обычаям предков.
– К счастью, как после ночи неизменно приходит день, так после войны наступает всем желанный мир, – продолжал Боян. – Так было у нас, и так будет, я верю, у ромеев и с русами. Теперь мы состоим в родстве с их архонтом Ингваром, и я знаю, как горячо он желает мира.
