Апатичный…
Вот первое слово, пришедшее ей на ум при виде этого гиганта, сидящего на троне в вялой позе ребенка, которому все наскучило. Он поставил локти на барьер ложи и ссутулился так, что выглядел горбатым. Его подбородок лежал на сжатом кулаке – видимо, для того, чтобы не дать упасть голове. Офелия сочла бы его спящим, если бы не уловила слабый проблеск взгляда из-под опущенных век.
Несмотря на бинокль, она плохо различала лицо Фарука. Вероятно, это ей удалось бы, обладай оно характерными, резко выраженными чертами. Но перед ней было лицо классической мраморной статуи. Глядя на него, Офелия поняла, отчего все потомки правителя отличались бледностью кожи и волос. Этот безбородый и безусый лик, на котором едва виднелись дуги бровей, линия носа и складка губ, казался созданным из перламутра. Он был безупречно гладким, без теней, без шероховатостей. Длинная белая коса обвивала тело Фарука, как странная ледяная река. Он казался одновременно старым, как мир, и юным, как бог. И, без сомнения, был красив, но Офелия сочла эту красоту такой нечеловеческой, что она ее не взволновала.
Внезапно девушка уловила искру интереса в его мертвенном взгляде. Это произошло в тот момент, когда на сцене появились сестры Арчибальда. С плавной медлительностью змеи Фарук повернул голову к девушкам. Офелия увидела, как шевельнулись его губы и как все фаворитки, побледнев от ревности, передали по цепочке его слова Арчибальду. Комплимент правителя явно пришелся послу не по вкусу. Офелия увидела, как Арчибальд встал и покинул ложу.
А Торн тем временем так и не оторвал взгляда от часов. Ему не терпелось вернуться в свое интендантство, и он даже не собирался этого скрывать.
Интерес, проявленный Фаруком к сестрам посла, мгновенно стал достоянием всего зала. Новость распространилась со скоростью ветра, от балконов до партера. Аристократы, до сей минуты высокомерно игнорирующие спектакль, начали бурно аплодировать. То, чем восхищался Дух Семьи, восхищало и его придворных.
Офелия оторвалась от щелки и надела шляпу гондольера. Она выполнила наказ Беренильды и теперь могла вернуть ей бинокль.
А за кулисами уже толпились зрители, спешившие выразить свой восторг сестрам Арчибальда. И ни один из них не удостоил взглядом Беренильду, которая сидела тут же, в своей гондоле на полозьях, как одинокая, всеми покинутая королева. Когда Офелия вошла в гондолу, чтобы занять место гребца, она услышала, как красавица горько прошептала, не переставая улыбаться:
– Наслаждайтесь этими крохами славы, малютки мои, слава так эфемерна!
Офелия опустила пониже мягкие поля шляпы, чтобы скрыть лицо. От слов Беренильды по спине у нее пробежал холодок.
Из оркестровой ямы уже разносились звуки скрипок и арф, возвещавшие выход Изольды. Канаты лебедки мягко стронули с места гондолу, и она плавно заскользила вперед на своих полозьях. Офелия сделала глубокий вдох, чтобы набраться храбрости. Ей предстояло исполнять роль гондольера до самого конца первого действия.
Гондола вплыла на сцену, и тут Офелия недоуменно воззрилась на свои пустые руки. Она забыла весло за кулисами!
Девушка бросила умоляющий взгляд на Беренильду, в безумной надежде, что та найдет какое-нибудь чудодейственное средство спасти ее от насмешек. Но певица, блистающая красотой в свете рампы, уже вдохновенно исполняла арию. Офелии пришлось выпутываться самой. За неимением лучшего, она стала изображать движения гребца без своего драгоценного аксессуара.
Возможно, она и не привлекла бы к себе внимание публики, если бы не стояла у всех на виду, во весь рост, на носу гондолы. Умирая от стыда, она стиснула зубы, когда из зала донеслись раскаты смеха, заглушавшие чарующее пение Беренильды: «О ночь любви в небесном граде, ты не сравнима ни с какой другой…» Беренильда, сбитая с толку шумом, ослепленная светом рампы, на миг даже задохнулась и умолкла, пока не поняла, что насмехаются не над ней, а над ее гондольером. А Офелия изо всех сил спасала положение, молча пытаясь грести невидимым веслом. Иного выхода не нашлось: стоять, опустив руки, было бы еще хуже. Миг спустя Беренильда оправилась от изумления, изобразила сияющую улыбку, которая пресекла смешки в зале, и как ни в чем не бывало возобновила пение.
Сейчас Офелия искренне восхищалась ею. Ей-то самой потребовалось много взмахов воображаемого весла, чтобы оторвать взгляд от своих башмаков. Вокруг нее разворачивались сцены любви, ненависти и мщения, а у нее все сильнее болели ребра. Она попыталась отвлечься, представляя себе, что вокруг картонных домов, под нарисованными мостами, течет и журчит настоящая вода… Но, увы, это зрелище совсем ненадолго помогло ей забыть о боли.
Тогда она рискнула взглянуть из-под полей своей шляпы на почетную ложу. Ей было интересно, что там делается. Фарук на троне совершенно преобразился. Его глаза горели огнем. Бесстрастная маска сползла с лица. И этот волшебный эффект произвела не оперная интрига, не красота пения, но сама Беренильда и только Беренильда. Теперь Офелия понимала, почему красавица с таким упорством добивалась возможности предстать перед ним. Она ясно сознавала, какую власть имеет над правителем.
Вид мраморного колосса, растаявшего при виде женщины, внес смятение в мысли Офелии. Никогда еще она не чувствовала себя настолько далекой от мира страстей. Любовь, которая связывала этих двоих, была, без сомнения, самым подлинным, самым искренним из всех чувств, с которыми девушка столкнулась на Полюсе. Но Офелия твердо знала, что ей самой не дано испытать такого. И чем дольше она смотрела на Фарука и Беренильду, тем больше в этом убеждалась. Она могла заставить себя быть терпимее к Торну, но ей никогда по-настоящему не полюбить его. Понимал ли он сам, насколько всё безнадежно?
Девушка вдруг заметила пристальный взгляд, который Торн устремил на нее из почетной ложи. Если бы Офелия не потеряла весло, она сейчас уж точно выронила бы его от удивления. Никто не усомнился бы в том, что Торн смотрит только на собственную тетку. А вот Офелия, со своего места на носу гондолы, прекрасно видела, что он глядит на Мима, притом глядит жадно, без всякого стеснения.
У девушки сжалось сердце. «Нет, – подумала Офелия, – он просто ничего не понимает. Он ждет от меня чего-то, что я не способна ему дать».
Первое действие уже близилось к концу, как вдруг произошла еще одна непредвиденная накладка. Тетушка Розелина, которой предстояло вручить Изольде склянку с любовным напитком, так и не появилась на сцене. Певцы замолчали, на сцене воцарилась тишина, и даже Беренильда сделала довольно длинную паузу. Наконец один из статистов вывел всех из затруднения, поднеся Изольде кубок вместо склянки.
С этой минуты Офелия уже не думала ни о Торне, ни о Фаруке, ни об Опере и охоте, ни о своем ребре. Она хотела только одного – увидеть тетку, убедиться, что с ней все в порядке. Остальное девушку больше не волновало. Едва опустился занавес и начался антракт, как она выскочила из гондолы, не слушая аплодисментов и криков «Браво!» и даже не взглянув на Беренильду. Тем более что во втором действии хозяйка в ней не нуждалась.
Офелия было успокоилась, увидев тетушку Розелину в гримерке, на том самом месте, где она ее и оставила. Тетушка сидела на стуле, прямая, как палка, со склянкой в руке и, судя по всему, даже не сознавала, сколько времени находится здесь.
