Неизвестно, внял ли король этим советам. Хотя обогатиться Эдуард IV явно старался изо всех сил, но сложно утверждать, что он делал это по рекомендации Фортескью. Однако в совокупности эти наставления свидетельствуют, что политические деятели того периода, включая тех, кто не принадлежал к аристократии, размышляли о неудачах в политике и пытались найти наилучший выход из положения. Эти теоретические выступления, что немаловажно – в основном на английском, не на латыни, подкреплял действием еще более широкий круг радеющих за судьбу страны: так, моряки, в 1450 году обезглавившие герцога Саффолка (с 1443 года фактически забравшего верховную власть у короля), сделали это во имя общины королевства, которую ставили выше короля. В том же году вспыхнул крестьянский мятеж под предводительством Джека Кэда в Кенте – не столько против королевской власти, в отличие от предшествующего бунта 1381 года (см. ниже), сколько в поисках лучшего руководства, чем предлагалось им на протяжении десятилетий («мы обвиняем не всех господ и не все окружение короля ‹…› но тех, кого признает виновным справедливый и истинный суд»). Каким бы цинизмом ни отличались в этот период маневры политических руководителей, они вынуждены были действовать в обстановке непрерывной злободневной полемики о том, что такое хорошее правительство и как улучшить существующее, которую они не могли откровенно и неприкрыто игнорировать
[429].
Полемика эта велась не только в Англии. Один из примеров – споры между умеренными и радикальными ветвями гуситского движения, другой – северная Италия: в каждом городском совете (в том числе при синьориальной форме власти) дискутировали, как лучше организовать управление (немало протоколов этих заседаний дошли до нас). Эти дискуссии перекликались с теоретическими трудами – например, полным метких наблюдений трактатом доктора римского права Бартоло да Сассоферрато (ум. в 1357) о тиранах (и против тиранов), то есть тех, кто правит несправедливо. Трактат обосновывал необходимость смещения «властителя, подрывающего устои и сеющего смуту», если его признает таковым «справедливый судья». Схожие доводы легли в основу разумного, но менее предубежденного против тирании сочинения Никколо Макиавелли об эффективном руководстве под названием «Государь»: при необходимости можно лишить кого-то жизни, но государь «должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, нежели потерю имущества». Местами этот трактат представлял собой лишь ужесточенный вариант того, что написал Фортескью за тысячу с лишним километров от Италии
[430]. По всей Европе в XV веке текущую политику анализировали и критиковали. Это было внове: по крайней мере, внове был такой накал дискуссий.
Здесь важно четко обозначить, о какой именно новизне я веду речь. Разумеется, никто не отрицает, что образованные европейцы рассуждали о нравственных и юридических аспектах «правильной» политики, то есть занимались «политологией» со времен Каролингов и раньше. В конце XI века к таким спорам добавилась бурная полемика на тему противостояния папской и императорской власти в выступлениях Григория VII и его преемников. В XII веке она получила дальнейшее развитие благодаря каноническому и переработанному римскому праву; в XIII столетии свой вклад внесли недавние переводы Аристотеля. Свои идеи (во многих случаях очень мудрые, и мы к ним еще вернемся) высказывали – среди прочих – Иоанн Солсберийский в XII веке, Фома Аквинский и Эгидий Римский в XIII столетии, Данте Алигьери, Марсилий Падуанский, Бартоло да Сассоферрато и Джон Уиклиф в XIV веке, Леонардо Бруни, Кристина де Пизан и Николай Кузанский в XV веке. Таким образом, поле средневековой политической мысли было плодородным. Однако ее светочи в большинстве своем не разменивались на конкретные предложения, касающиеся злободневных проблем. Они разрабатывали теорию, не привязанную к повседневной практической политике. Не меньшей обобщенностью отличались и «зерцала для государей» – наставления правителям, восходящие как жанр к каролингской и византийской традициям, эталоном которых стал написанный в 1277–1280 годах для будущего короля Франции Филиппа IV трактат «О правлении государей» Эгидия Римского
[431]. Даже конкретизируя, авторы таких сочинений, как правило, ограничивались обличительными речами в защиту или в порицание тех или иных крупных политических институтов (императорской власти в Италии, например, или отношений правителя с законом), которые в действительности зачастую строились по совершенно иным принципам. Эту особенность они сохраняли, даже если их автор, как, например, Бруни, в 1427–1444 годах занимавший пост государственного секретаря Флоренции, сам был облечен политической властью. И вот от такого рода сочинений политические выступления в Англии середины XV века, с которых я начал эту главу, сильно отличались. Авторы их – за исключением Фортескью – не были мыслителями (если он читал некоторые из вышеперечисленных трудов, то у других знакомство с ними не прослеживается), и гораздо больше абстрактных принципов управления государством их интересовала политическая конкретика. Дискуссии о политическом курсе можно обнаружить и в XIII, и даже в XII веке – какие-то из них я рассматривал в главе 8. Но тогда эти вопросы поднимались реже. Перемены наметились к концу XIV века – открытые дискуссии на политические темы стали более насыщенными и активнее документировались, влияние их усилилось.
Одной из основных предпосылок к таким переменам было усиление роли парламентов после 1350 года, связанное с возросшей потребностью в налогах, и, как следствие, лучше подготовленная почва для мер со стороны государства, прежде всего в тех странах, которые занимают верхние строчки в рейтинге политико-фискального устройства, приведенном в конце предыдущей главы. Но это далеко не все; другая причина заключалась в частом проведении международных церковных соборов, особенно в начале XV века. Сюда же можно добавить растущую роль развитого судопроизводства и, разумеется, распространение грамотности или, по крайней мере, деятельности, связанной с письмом, среди светского населения. Посмотрим, как все эти факторы взаимодействовали между собой.
Слово «парламент» в этот период обозначало совещательный орган только в Англии и Шотландии. (Французские рarlements выполняли в первую очередь судебную функцию.) Во Франции такое представительское учреждение называлось etats-generaux, генеральные штаты (возникшие как провинциальные ассамблеи сословий), в Испании – кортесы, в Польше – сейм, в германских землях и в Богемии – очень часто dieta (на немецком – ландтаг или рейхстаг), в Скандинавии – тинг (хотя затем появился и риксдаг, как в немецком). Почти во всех присутствовало сословное деление: высшее сословие заседало и принимало решения отдельно от мелкого дворянства и городской верхушки, а во многих случаях (но не в Англии) и от духовенства. Крайне редко к участию допускалось крестьянство (в Швеции, как мы знаем, а также в Германской империи и в некоторых областях Альп). Зачастую это были представительские органы – то есть одних представителей сословия (только мужского пола) выбирали выражать мнение других, которые на собрании не присутствовали, за исключением высшей аристократии и высшего духовенства, которые, как правило, являлись лично
[432]. Этим собраниям всегда было обеспечено пристальное внимание историков, которые видели в них зачатки современной представительной демократии. Пользы от этого мало; у тех учреждений были иные предпосылки, и даже о генеалогической преемственности между ними и современными демократическими институтами можно говорить лишь в редких случаях (самые явные примеры – Англия и Скандинавия). Гораздо интереснее, на мой взгляд, определить степень их родства с политическими собраниями раннего Средневековья, на которые сходились все свободные люди королевства, чтобы узаконить власть короля, как мы видели в начальных главах, и здесь вряд ли кто-то, кроме Скандинавии, сможет претендовать на преемственность во всей полноте. В Англии – единственной оставшейся кандидатуре – наиболее очевидными наследниками собраний англосаксонского периода выступали, как мы уже знаем, суды графств и сотен. Королевские собрания в XII веке, даже если поздние тексты на древнеанглийском сохраняли применительно к ним терминологию периода до 1066 года, представляли собой, прежде всего, собрания советников-дворян (не будем забывать, что дворянство как таковое было создано Вильгельмом I после Нормандского завоевания), созываемые королем и узаконенные его властью, а не наоборот. Английские парламенты периода после 1230-х годов восходят, скорее, к ним, чем к англосаксонским аналогам
[433]. По сути, повсюду, кроме Скандинавии, парламенты (как я их дальше буду называть для удобства) развивались из королевских советов, то есть совещаний правителя с сановниками, созванными именно для этой цели, а не для того, чтобы они узаконивали его власть.
