Однако затем узаконивающая функция к представительным органам вернулась – уже на иных основаниях, чем в раннем Средневековье. Как мы знаем, могущество (при его наличии) парламентам обеспечивало постепенное развитие налогово-бюджетных потребностей королевской власти, особенно у сильнейших государств. На большей территории Европы из всех коллективных органов только парламенты обладали достаточным авторитетом, чтобы одобрить крупные налоги. Как правило, именно поэтому в состав участников стали входить и представители городов – в Арагоне еще в 1210-х годах, в Англии на постоянной основе к 1290-м годам. Налог на города приносил хорошие поступления, но вводить его без их согласия было рискованно, поскольку города обладали достаточной сплоченностью, чтобы дать отпор
[434]. Но стоило признать необходимость согласования налогов с коллективными органами, и эти органы закономерно решали, что распоряжаться собранными средствами тоже их задача, в результате чего в большинстве парламентских кругов разгоралась полемика о политическом курсе. К концу XIV века почти по всей Европе законы также принимали (а иногда и предлагали) парламенты. К тому времени появившееся в XIII веке понятие «общины королевства» расширилось до «общего дела» (res publica, chose publique) или «общего блага, благополучия, выгоды» (bonum commune, bien commun) как идеи внутригосударственного коллективного блага, значимого для широких слоев общества. Сюда постепенно включались все, кто так или иначе участвовал в политике, в том числе и низы, как в случае с матросами, казнившими герцога Саффолка
[435].
Здесь необходимо подчеркнуть два обстоятельства. Первое – сам по себе размах политической полемики, которая становилась признанной составляющей публичной сферы. Народный отклик выражался в песнях и поговорках, часто – но не обязательно – провокационного характера. К XIV веку появляются петиции к английскому парламенту, свидетельствующие о том, что низы – городские общины, а иногда и крестьяне – с одной стороны, уважают парламент (особенно его судебную/законодательную функцию), а с другой – считают возможным на него влиять
[436]. Впервые появляется пропаганда: сочинения, намеренно распространяемые политическими властями с целью заручиться поддержкой – в первую очередь в политически активных (и грамотных) кругах, но также и в широких массах
[437]. В конце Средневековья развитие книгопечатания еще больше облегчило задачу, но и в рукописной сфере для пропаганды уже имелась своя ниша.
Второе обстоятельство заключается в том, что мир был очень раздробленным. Мы сейчас не говорим о крупных сообществах, охватывающих всю страну, или, по крайней мере, говоря о них, учитываем, что речь идет о настоящей политической элите, королевских чиновниках, объединениях знати или высшего духовенства. Для всех остальных мир ограничивался непосредственным окружением – довольно четко очерченными социальными стратами: сеньория, город или, уровнем ниже, род, гильдия, братство, деревня. Они обозначились почти по всей Европе в XI веке, а к позднему Средневековью, как мы знаем, размежевание между ними усилилось
[438]. Эти пересекающиеся объединения часто противостояли друг другу, и разногласия между ними составляли немалую долю позднесредневековых конфликтов, отраженных в имеющихся у нас источниках
[439]. Однако к этому времени такие сообщества зачастую гораздо лучше осознавали свою усиливающуюся роль в более масштабном политическом устройстве и культуре – ко многим позднесредневековым государствам вполне применимо понятие «национального» самосознания. Правители же, со своей стороны, как в XIII веке, так и в XV (см. главу 8), взаимодействовали не с народом в целом (и даже не с более вероятной прослойкой совершеннолетних состоятельных мужчин), а с этой сетью сообществ. Во Франции даже налоги требовали одобрения городов и местных собраний (etats) в той же степени или даже большей, чем генеральных штатов, и сбор налогов тоже иногда поручался именно им (зачастую он был организован в разных местах по-разному). В XV веке короли делегировали отправление правосудия региональным parlements, которые становились центрами местных политических сообществ
[440]. В Кастилии в конце XIII – начале XVI веков стихийно формировались городские лиги – или «братства» – с целью противостоять королевской власти или ее несостоятельности, и иногда эти объединения обретали значительный вес в королевстве
[441]. Расширившиеся Венеция, Милан, Флоренция, а также владения герцогов Бургундских в XV веке состояли из сети самоуправляющихся общин – в основном городов, в силу урбанизированности этих областей, а в Нижних землях к ним добавлялись и сельские сеньории. Разумеется, главенствовали над ними и облагали их налогом правящие города или герцоги, однако в остальном они пользовались самостоятельностью. Не что иное, как конфедерацию таких общин, представляла собой Швейцария – а также Ганза. В основе главных моделей позднесредневековой политики по-прежнему лежало ячеистое устройство, возникшее в результате преобразований на местах после «феодальной революции», как я не раз подчеркивал, хотя к этому времени ячейки уже были пронизаны структурами, увязывающими их с королевской властью и отношениями на уровне королевства. Любому правителю, чтобы преуспеть, приходилось договариваться с разными типами сообществ, составлявших его государство.
