Подытожим, опираясь на материалы этой и предыдущей глав: позднесредневековая политика требовала больших, чем прежде, финансовых затрат, в основном потому, что войска теперь почти повсеместно были наемными (а примерно с 1400 года затраты увеличились из-за артиллерии)
[445]; соответственно, нормой стало налогообложение, по крайней мере в самых сплоченных государствах того периода – Франции, Англии, Бургундии, на Пиренейском полуострове и в Италии, в Венгрии и Османской империи. Государственная власть к этому времени тоже воспринималась как данность, встречая отпор только на окраинах Европы, таких как Шотландия и Швеция. Общественные дискуссии подразумевали ее наличие почти повсеместно, споры шли лишь о ее расходах и направленности, а не о законности. А благодаря политической полемике, которая велась в парламентах и городских советах, а также правовой риторике в городах и деревнях общественная дискуссия все глубже укоренялась в пока еще обособленных ячейках, которые постепенно осознавали характер своих взаимоотношений с «общественным благом» и способы и возможности им распорядиться. Сознательное определение политического курса теперь тоже документировалось лучше и, судя по всему, стало более распространенным, чем в предыдущие столетия. Чрезмерно обобщать здесь не стоит; до полного единства в различающихся между собой европейских королевствах и политических образованиях 1350–1500 годов было далеко, особенно в более слабых в налогово-бюджетном отношении государствах на севере и востоке. Основная масса крестьян на практике была отстранена от действительного участия в большинстве политических процессов, даже если эти процессы их ущемляли (как любые налоги и, разумеется, любая война) и даже если у крестьян имелась выраженная точка зрения на то, как надлежит этими процессами управлять. Однако не обращать внимания на публичную сферу к этому времени уже было невозможно. И мы рассмотрим ее с двух сторон: с точки зрения роли интеллектуалов в этой среде, а затем с точки зрения пространства для несогласия, выражаемого словом или делом. Два этих разных аспекта объединяла в себе, как мы вскоре убедимся, политическая фигура чешского мыслителя Яна Гуса, своим несогласием повлиявшего на политику некоторой части Европы.
Общественные европейские мыслители – то есть те, кто завоевывал умы благодаря знаниям и авторитету, а не политическому или социальному положению, – появились гораздо раньше позднего Средневековья. В начале XII века такими мыслителями, выражавшими взаимно противоположные взгляды, были Пьер Абеляр и Бернард Клервоский, а в XI столетии – Михаил Пселл в Константинополе. Уже тогда окружающие с интересом ждали их новых высказываний и действий. Но с начала XIV века таких фигур становится гораздо больше и среди них чаще, чем прежде, начинают попадаться светские лица. Как мы знаем, люди прислушивались к Данте, когда он, поставив себе высочайшую планку, сочинял аллегорическую «Божественную комедию» в 20-летнем изгнании, куда был отправлен с должности приора во флорентийском правительстве в 1302 году, когда потерпела поражение его партия. Но к нему прислушивались и когда он писал трактат «О монархии» – о законном превосходстве светской власти императора над папской и, как следовало понимать, над властью независимых итальянских городов. Как нетрудно догадаться, вторая работа для большинства политических деятелей этих городов практической ценности не имела, однако с ней все же знакомились – таково было влияние автора
[446]. Полстолетия спустя, около 1340 года, Франческо Петрарка (ум. в 1374), оставив карьеру при папском дворе в Авиньоне, выбрал более привлекательный (для него) путь – гостить по очереди в итальянских городах в качестве знаменитого поэта (сочиняющего на латинском и итальянском), писать письма в цицероновой манере и высокохудожественные трактаты, а также совершить первое в истории восхождение на гору ради эстетического или духовного удовольствия (в 1336 году он взобрался на вершину Мон-Ванту в Провансе). Петрарка мог платить городам за гостеприимство написанием речей, однако еще большее значение для них он имел как культурный символ
[447].
По мере того как итальянская городская верхушка училась ценить знание классической литературы и мастерство риторики и прозы, ряды таких интеллектуалов в конце XIV и особенно в XV веках неуклонно пополнялись. Умение полемизировать и писать в «гуманистической» манере стало пропуском к благополучию и покровительству. Традиционно это течение ассоциируется, прежде всего, с Флоренцией, но на самом деле почти в каждый итальянский город – а также в королевские дворы по всему северу Европы, от Англии до Польши, – проникала эта длившаяся целое столетие мода на интеллектуальную полемику и высокую латынь (а потом и греческий), проявлявшаяся и в науке, и в литературной критике, и в архитектуре
[448]. Архитектурное ее отражение включало творения Леона Баттисты Альберти (ум. в 1472) – подвизавшегося, как водится, при нескольких городских дворах в качестве мыслителя, но, кроме того, спроектировавшего ряд самых дорогостоящих и популярных зданий в Италии в неоклассическом (или ренессансном, как его называют сейчас, но не тогда) стиле, от Римини до Рима. В свою очередь, его протеже Бернардо Росселлино перестроил весь центр горного тосканского городка Пьенца по заказу родившегося там папы Пия II (1458–64), создав идиллический декоративный ансамбль
[449].
Альберти, в отличие от Данте и Петрарки, состоял на службе у Церкви – в других странах, особенно в северной Европе, общественные мыслители тоже могли принадлежать к клиру. Пример тому – Жан Жерсон (ум. в 1429): редкий случай, когда крестьянскому мальчишке удалось выбиться в люди благодаря образованию и дорасти до ректора Парижского университета. Таким образом, признанный официальный статус у него имелся, однако широкую известность он обрел главным образом благодаря трактатам на латинском и французском на все мыслимые и немыслимые темы – от вегетарианства у монахов до народных суеверий и ночных поллюций. Один из них, о доблести Жанны д’Арк, написанный незадолго до смерти, выделяется своей актуальностью – а также стойкостью политических убеждений, поскольку Париж тогда находился во власти англичан и другие университетские профессора должны были выступать судьями на процессе. Рукописных копий трактатов Жерсона у нас имеется больше, чем трудов любого другого позднесредневекового мыслителя, за исключением Данте. Кроме того, он был одним из идеологов Констанцского собора. На его примере хорошо видно, какая широкая аудитория могла быть в тот период у университетского профессора – питающая интерес к философии богословского толка, а не античной культуре, – и это напоминает нам, что богословие сохраняло ведущую роль в интеллектуальной жизни позднего Средневековья
[450]. И здесь самое время поговорить о еще двух мыслителях, на которых нам необходимо обратить внимание, поскольку в честолюбии и общественном признании они могли потягаться с Жерсоном и тоже подвизались на богословском поприще, но их деятельность имела иную, более раскольническую направленность. Это Джон Уиклиф (ум. в 1384) и Ян Гус (ум. в 1415).
